[1] В основу материала положено интервью, взятое газетой «Орловская правда» у члена Орловской писательской организации Анатолия Загороднего в связи с присуждением Орлу бренда «Литературная столица».

В связи с годом литературы в России в Орле прошло несколько общественных дискуссий (в музее Тургенева, в библиотеке Бунина) о присуждении Орлу тренда или торгового знака литературной столицы… Понятно, что это целый комплекс вопросов, связанных вообще с литературной логистикой города, — музеями, библиотеками, театрами, издательствами, вообще просвещением, и даже дизайном города и торговлей книжной продукцией…  Не подлежит сомнению и то, что подобный символический знак мог бы в значительной степени  поспособствовать и в целом культурному ландшафту города…

Вопрос, может быть, в чисто литературной составляющей Орла. О великом литературном прошлом его нам всем известно и все мы наслышаны…  Но что же сейчас… Есть ли у нас и сейчас основания… С этим мы и обратились к писателю. Мы постарались не изменять однажды выбранной нами некоторой провокационности наших вопросов.

                                         Дарья Ставцева, Элина Чернышева…

 — Итак, Анатолий Яковлевич, Орел литературный, как третья литературная столица… Это что – прекраснодушная иллюзия, блеф или?..

— Начну немного издалека. Мои первые шаги по Орловской земле…  Я только что сошел с поезда, спустился в подземный переход и прочел на указателе: Ливны, Змиевка… Сердце моё, было ожесточившееся (96-й год),  растаяло… Потом как-то, в Орловском полесье, Витя Дронников подвел меня к узкой мглистой  речке и назвал её имя — Вытебять, — я одурел…  Я и до сих пор пребываю в изумлении от русских поименований, от народного волхования в русском языке, от земли русской…  До этого я жил в Азии…  Наверное, нельзя любить страну, не зная и не чуя её языка… Что мне там могли сказать такие поименования, как – Шубаркудук, Шымкент, Сукса… Меж тем как имя речки Сукса – черная вода – полно поэзии… С поэзией (в быту, на улице, в природе) я встретился  только в России… С чудом самородного языка… И только в Орле я понял, при чтении орловских писателей, моих товарищей по цеху, как беден и немощен, невзрачен  собственный мой язык… Я не лукавлю…

— Мы, кажется, понимаем… К чему вы клоните… Верно, тут то, в этом месте (на срезе языка) как раз и лежит тайна орловской литературы?  

— И даже тайна,  связанная не только с именами  Тургенева, Лескова, Фета или Бунина, но и с именами орловских писателей, творивших со второй половины ХХ века, как недавно ушедших, так и сейчас здравствующих.

Писатель выдерживает паузу.

— Почему я так зацикливаюсь и именно — на языке? Ну, во первых, мы говорим о литературе. Во-вторых, потому что язык это инструмент разума, а значит, в нашем случае, инструмент художественного постижения и освоения целой Вселенной. А освоение, вообще, в целом, заметьте, всегда начинается с мифа, который, как незримое семя, изначально присутствует и заключён в теле литературы. Следовательно, чем совершенней язык, тем совершенней и прекрасней в наших глазах будет выглядеть мир, как бы пересотворенный с помощью языка в художественных сочинениях… А далее и на деле… Ибо писатель не только и не просто отображает мир, но и творит его, как я уже сказал, в слове, как Господь творил мир в глине…  Логосом, словом, по Филону Александрийскому, вещи выкликаются из бездны небытия.

В этой части интервью мы не прерывали монолог писателя, мы чувствовали себя прилежными студентами. Правда, мы вели себя, как паиньки.

— Смотрите, что происходило с русским языком на отрезке только одного минувшего столетия… Вообще говоря, тихий ужас… Хаос в языке – означает хаос в мире…  Трансмутации  в слове – болезненные  процессы, идущие далеко не всегда на пользу ему, в обществе…

— Ааа… Если проиллюстрировать… 

— Можно. Только не получится коротко. Спустимся на два века вниз. Что мы увидим?

К ХIХ веку русское государство было в основном построено. Силы, шедшие на его строительство и освоение территорий, высвободились и пошли на духовный рост. Следствием этого и явилось неслыханное цветение русской литературы, ставшей величайшей в мире.

В самом деле. Смотрите. Царские указы, рескрипты военных, казенные бумаги –  даже они – ныне, оттуда, уже из глуби веков  — как музыка для нас звучат. Такого совершенства и благозвучия достиг великорусский язык, благозвучия, которое распространилось и вглубь, и вширь целого государства.

И вдруг – революция (17-й год).

— Это, как битою, по головке?

— Да. Слом векового уклада — слом языка. Языковая смута – смута в жизни и в голове. Люди делаются одержимыми и в какой-то мере сумасшедшими.

С одной стороны, это стихия. С другой, управляемый и сознательный процесс по обезличиванию, опрощению народа, оскудению его мира через оскудение языка ради, в нашем случае, «большевизации» и низведения народа до состояния управляемой механической биомассы.

С одной стороны, это — восстание масс (Хосе Ортега-и-Гассет) — вкратце: это когда кухарка управляет государством, и литературой тоже.

Язык низов, хлынувший на городские улицы, заполонивший парламенты и президиумы, советские учреждения, язык улицы и толпы (поэма «Двенадцать» Блока), язык швондеров (М. Булгаков) – людей собак, комитетов бедноты, расстрельных троек, и т. д. и т. п.; язык  лозунгов и прокламаций, — космополитичный новояз, стёб, блатное арго, воровской жаргон, вульгаризмы, язык вождей и трудящихся (творчество Андрея Платонова), —  этот мертворожденный механический монстр  всходит на поверхность и подменят собою живой текучий великий русский язык, оставляя от него одни отрепья.

— С другой стороны? – возвращаем мы писателя к потерянной мысли…

— С другой, власть всё делает, чтобы оформить и закрепить этот низкий и низкопробный процесс. Власть подливает бензина в огонь. Мировой пожар раздуем…  Из памяти народной вынимается и таким образом стирается самый образ первородного живого языка!…

— Каким образом?

— Просто. Наркомпросом в 18-м году уничтожается старая Азбука-Буквица. А это уже катастрофа. Катастрофа в духовном поле, в сознании народа, зияние, сравнимое по своим последствиям с материальными потерями человеков в гражданской войне, если не много большее. (Слава Богу, память народа – она глубинна, она протекает в немыслимой для нас глубине, сохраняя придонные свои пласты). Кстати говоря, вы знакомы с Буквицей?

— Смутно… 

— Познакомьтесь. Не пожалеете.  АЗБУКА-БУКВИЦА (наш ПРААЛФАВИТ, ключ к ПЕРВОРЕЧИ) это — величественное творение славян –– красоты неописуемой, полное вселенских смыслов, Божиих знаков, тревожащих и возвышающих душу и воображение, расширяющее сознание, — вот оно-то (шок, от которого мы до сих пор не избавились)  и выброшено было на свалку истории.   

Скажу лишь (для непосвященных):  буквы в древнем русском алфавите заключали в себе сразу – имена, образы (вселенские), смыслы (библейской мощи и силы), звуки, цвета, а в начальном варианте и числа — сразу…

Запечатлеваемые на бумаге «благолепные письмена» (Вяч. Иванов) упрощаются, предельно …  Алфавит латинизируется. Это уже не тот – метафорический, живописный и исполненный красоты и благодати алфавит — ( Аз (я), Буки (буквы), Веди (ведать), Глаголь, Добро, Есть, Живете, Земля)  —  это прямой, как фрунт, голый, как кол, недо-алфавит  — безО́́БРАЗный и безобра́зный.  

Язык по сути – мозг народа. «Хочешь убить народ, убей его язык» (А.С.Шишков). Язык таки был убит. В комплексе.  Язык Тургенева, Фета.

И полу-убит народ, как он был. Это стал другой народ, — в нем подменили, — передернув её, — душу, как бы тайно от народа, он же не заметил подмены, как если бы дьявол тут поработал, и продолжает работать,  подменять её и ныне – не душевным – механическим (не расшифровываю), то есть, опять же, дьявольским мироощущением (это, впрочем, отдельный разговор).

— Когда же мы вернемся к орловским писателям? Вы не забыли о них?

— Нет… Чуть потерпите… Совсем чуть. Так вот. Более чем в течение полувека советская литература очухивается от этой ломки, перемалывая, переваривая новояз, пытаясь гармонизировать язык. Конечно, я говорю пунктирно и упрощенно, но только чтобы наглядней представить процесс (я, скажем, полностью опускаю здесь русскую литературу в эмиграции)… Являются Белов, Евгений Носов, Астафьев, Абрамов, Распутин, Личутин… (Я называю имена, с приходом которых связано прежде всего возрождение именно русского исконного языка, — вся советская литература много шире, там есть свои замечательные имена…)

Не сметь! Назад! На общую свалку! – кричит им история (91-й год)… Прощайте ребята! Вы чё! Куда вы вылезли! Кумиры! Вы чё! Капец русской литературе! Если не капец  истории, как наушничает нам Фукуяма (тот самый, что оправдывает бомбёжки Дрездена, американец)…

И да, литература схлопывается!

Ну как же! В России опять революция. Россия опять переворачивается. И снова уклад и язык ставятся с ног на голову. Как встарь. Один к одному. Язык наш снова корежит… Рушится вся отлаженная литературная инфраструктура. Книгоиздательство. Торговля. Прощайте миллионные тиражи толстых литературных журналов и книг. Они теперь никому не нужны. Да и купить не на что, если и нужно… Хуже того. Дьявол помешивает болотную муть палочкой (В.Розанов.)

— Что?..

— Муть – это интернет, который вспучивается до небес, заполняя собой даже  Божье пространство (wi-fi, беспроводные системы информации, информации, которая пронизывает собою весь Божий мир).  Опошляется сама ноосфера (Вернадский). Ноосфера обезбоживается… Её заполняет тотальная пошлость (блогосфера: посты, аккаунты, лайки, фейки, лулзы, тролли, мемы – чирикающий, забубенный, развеселый (до ужаса), провокационный, матерный,  прыгающий, скачущий (по типу «кто не скачет, тот москаль) клинический уже язык — за никами, псевдо-именами, за маскою дьявола.  Это очередное — второе – пришествие масс. Только континентальное. Только теперь в виртуальном пространстве. Только теперь это общепланетарный процесс. Мы совпали. Нас закручивает в водоворот.  Нас несёт к берегам, от которых мы уже отчалили, по гребням, стихией цунами, — с  обломками литературы, на всемирный её погост. Это крушение…

Кажется, самоё понятие книги уходит на свалку… Какая тут Азбука? Какая тут Буквица!

— Так что же нам делать?

— Тут, на мой взгляд, самое интересное открывается… Так в Отечественную войну мы спаслись русским широким тылом в виду всё расширяющейся оккупации гитлеровцев… В литературе… Тут только и то, что мы не переносили в тыл свои производства… Они всегда здесь существовали и оставались… Их у нас попросту не замечали… Между тем как всегда именно провинции поставляли Центру, Москве – самую качественную литературу вместе с литераторами… Так всегда было…

— Иначе говоря…

— Я не говорю, что один Орёл… Но у Орла тут своя и особая роль… И, конечно, положение моё не бесспорно, но оно вполне допустимо и уж, во всяком случае, дискутируемо…

Орёл в силу своей консервативности, некой, я бы даже сказал, патриархальности, в силу своего провинциализма, оторванности от мирового литературного процесса – как бы даже вообще не замечает бури, она будто бы проходит мимо него… Он еще погружен в своё литературное прошлое, которое ему, отнюдь,  не мнится – оно на деле великое (Тургенев, Фет, Лесков, Бунин, Леонид Андреев,  как я уже упомянул, ряд этот можно ещё и ещё длить, в философии и богословии это – титаническая фигура ливенца отца Сергия Булгакова, в литературоведении – мыслителя европейского масштаба Михаила Бахтина). Орёл литературный еще весь (или наполовину) там, в ХIХ веке, так он очарован им. Орёл по-прежнему и самоупоенно упражняется в слове и упивается им (тем, тургеневским, лесковским, далее бунинским). Но это только кажется, будто бы он ограничивается одним только словом… Реалии (ХХ века) сами собой входят в плоть произведений и пропитывают собою словесную ткань…  Или наоборот. Тканью (искусной) покрываются и окутываются реалии и преображаются оною до полновесных и, случается, редких по красоте творений.

Таким образом – как бы прямо и непосредственно – между веками — перекидывается чудный мост, будто такая радуга между Русью и новой Россией стоит…  Мост, который пролегает над пропастью, пустотой и безверием…  Которым продолжается и напояется русская литература. Процесс, так чтобы совсем, не прерывается. Литература  сохраняется. И сохраняется она в провинции и провинцией.

Ибо главное тут — язык…  Мы же уже сказали, что значит он для народа… А следовательно и для России… Для самой литературы…  И в особенности в дни разоров, в эпохи, которые мы называем переломными, со всеми признаками безвременья…

И если говорить в этом разрезе, если смещать акцент в словотворческую сферу, не умаляя, впрочем, и иных заслуг орловской литературы, ибо язык всё же, как ни крути, неразрывен с реалиями и силою их выражения, — чем богаче и изощренней язык, тем наглядней выражаемые им реалии, ибо это в значительной степени есть уже продукт, есть феномен самого языка, самое стилистики, — то да, на этой стезе мы в состоянии делать многозначительные предположения и даже заявления…

— Вы, верно, всё-таки хотите сказать, что бренд третьей литературной столицы, которым нас снисходительно наделяют литераторы из Питера и Москвы, не так уж и несправедлив, хотя бы отчасти… Но ведь в Орле за обозреваемое нами время не было, как нет их и в настоящем времени, таких фигур, как, скажем, Иван Алексеевич Бунин…

— Ну, вы замахнулись… Нужно быть всё-таки реалистами. Лесков и Бунин – явления не только и не просто общенациональные, но и в такой же степени принадлежащие мировой литературе. А здесь уже другой счёт…  Применительно ко всем континентам. Ко всему человечеству. Ко всем временам.  И тогда вы поймете, что счёт тут ведётся на пальцах, и по векам,  в веках вообще не так много фигур такого масштаба. Это, во первых. Мы можем только бесконечно гордиться тем, что Лесков коренной и чистой воды орловец, Бунин же формировался, как писатель, в Орле.

Во вторых, речь сейчас не о фигурах, не о статусе отдельных — выше он или ниже – литераторов, речь в целом о феномене провинциальной литературы…  О сохранении даже вообще литературы (вспомните, о чём мы говорили выше)…  Нельзя исключить, я прозреваю час, когда, возможно, мы будем плакать о русской литературе… И об Орловской тоже… Такой и так, как она была и есть, и даже сейчас… Не останется для неё ни читателей, ни исполнителей… Таковы, увы, реалии, таковы тенденции, связанные с новым технологическим укладом, с прогрессом, и, в частности, с интернетом, с этим зазеркальем, в которое уже проваливается литература, отторгаясь от материальных носителей, от материи, от почвы, и по определению — от человеческой души, превращаясь в фикцию… Интернет, вообще говоря, функционально устроен так, что  предназначен для чтива (но не для литературы), и заглатывания этого чтива, — это антагонист литературы. Во всемирной паутине происходит аннигиляция литературы, даже классической. Ибо уходит момент наслаждения словом – дань самоценности его. Слишком много отвлекающих моментов. Мгновенный и легкий доступ в любом месте и любой точке к самой возможности подобного чтения не согласовывается с необходимым для оного настроем души, который требует уединенного и глубокого погружения в предмет вашего сосредоточения, вашей любви, вашего обо́жения. Хорошая литература – это как момент медитации. Как исповедь… Как исповедание души… Как беседа при любовном свидании. В интернете чтение превращается в профанацию. Несчастная функция может определить судьбу собственно художественной литературы. Всё увеличивающийся спрос на чтиво соответственно породит глобальный литературный симулякр. Литература превратится в одну большую подделку. Сам процесс намного  глубже и шире. Человек – в подобие человека. Интернет это — великолепно для понятийной, технической, научной и подобного рода информационной, то есть мертвой, литературы, но это страшно для образной, то есть живой.

Словом, на данный момент нам важнее сохранить вообще литературу. А вместе с нею и душу… Ибо хорошей литературой умасливается душа. Утишивается… И укрепляется… Здесь воодушевляется, вплоть до праведного гнева, тут ужасается, но при этом всенепременно разрешается от накопившегося бремени… Разряжается, как небо в грозу… Орошается слезами, как под дождичком земля… Закон аристотелевского катарсиса… Закон настоящей художественной литературы…

Так вот… Мне видится так. Орловские писатели…

— Ну, наконец-то… — выдыхаем мы. Интервьюируемый при этом, кажется, сам облегченно вздыхает…

— Так вот. Орловские литераторы – это такие трудолюбивые пчёлы… Самоупоенные…  Занятые чрезвычайным, на их взгляд, неотложным и жизненно важным делом – добычей духовной пищи с наших орловских полей, вообще-то говоря, нещадно повытоптанных перестройкой, с наших орловских разоренных всеобщим упадком деревень… Собиранием и слёзок народных, и скорби нашей вековой… И тем не менее заняты они прежде всего извлечением, так сказать, духовных эссенций и смол, смыслов и ароматов, что же, что подчас с одних с пустырей, заросших одним бурьяном, коноплёй да крапивой. И крапива цветёт. Там меж нею попадаются кустики мяты, череды, чабреца…

Каждая пчела несёт в литературу свой взяток. Пчёл достаточно…  Мёд горьковатый, случается, что падевый, но его можно есть и его хватает, чтобы не умереть, с голода, литературного, и даже всем пчелиным семьям, и даже чтобы роиться…

Так вот. Смею утверждать, Орловская литература и до сих пор  – это, может быть, самый сладкий в России взяток, которым приумножается общее наше достояние и богатство.

Но главное здесь, это то, что мёд при всём при том как бы напрямую оттуда, — от фетовских бочек идет (кстати говоря, Фет, как помещик, был в свое время крупным пасечником), от светлого и прозрачного тока его поэзии, от света  самой тонкой и трепетной, может быть, в целом мире поэзии.

Вот он – тот самый мост (фотонный)…

Отсюда — явление поэта Виктора Дронникова (1940 – 2008), коренного орловца…  Сына домохозяйки и русского офицера, погибшего  в Отечественную. Одного из тончайших лириков России последних десятков лет, — есть свидетельства о трепетном отношении к его поэзии великих его современников, классиков русской поэзии – Владимира Соколова, Юрия Кузнецова, Николая Рубцова, числивших его с собою в одном ряду, —  прочих много…

Придешь ли? Шепнула: — приду…

Прокравшись сквозь темные сени,

Я ждал её в майском саду –

И вот она вышла из тени…

 

И еще. Я мог бы цитировать Витю сутками.

Ты знаешь, мне грустно, что я отлучен от природы…

Я где-то не с нею, я где-то поодаль стою.

Не я же, не я на краю золотой непогоды

Кричу над водою и белыми крыльями бью.

 

Ирина Семёнова, вятичка,  наша с вами  современница, (во всех смыслах) — живой классик. Тут прямой тракт, столбовая дорога  – даже и  не только от Пушкина, но и от Державина. Поэзия её  — с годами как бы выкристаллизовавшаяся – совершенная по форме, глубинная и глубоководная – по мысли, подспудно бьющейся в ней, — образец гармонии и красоты. Назову только две последние её поэмы…  Чернила у Иры от них еще не просохли… «Ермолов» — чекан, державная поступь, величавость, при этом взолнованная речь и — достигшая апогея – редкая свобода, о которой можно только мечтать, свобода самовыражения, в поэзии-то… Другая поэма — «Икона». Здесь уже – величание – Христа, юродивых (блаженных) и русских святых с иконой, как чудом, и в сердце, и на устах…    На моем языке нет определений для этой поэмы. В ней – душа русского народа, как в античном мифе – греческого. И этим всё сказано. Полагаю, эти поэмы – одни из лучших у нас в России за все два века цветения русской поэзии.

Но и проза оттуда же… От тех же истоков.

Иван Рыжов (1936 – 2006), непревзойденный…

Вот начало одного из его рассказов. «Конь золотой»: «Кроткий убогий день. Был – не был. Гостил – уехал. На серо-зелёном лугу стоял, прядал, густо ржал золотой конь». Эта проза почти ирреальна. Картины, выхваченные из жизни, встают, как видения. Вместе с тем язык обладает странной упругостью. Он будто живой! Движется! Отдаёт (будто бы под сердцем, под ложечкой, и под виском) некой сгущенной и суггестивной, гипнотизирующей мозг материальностью. Сама материя здесь – экзистенциальна! Невероятно! Фантастическая выразительность! А в сердцевине – всё тот же язык!

Мы же еще раз, снова отметим: Рыжов, как бабочка из куколки, весь из Бунина вылетел, со всем своим многоцветием, напрямую. Иван публично признавался в любви к тому и в преклонении…

Уверен, здесь тот случай, когда учитель восхитился бы своим учеником, знай его. Как восхитился Бунин однажды Набоковым.

(Тут, везде и всегда – сравнение с кем-то, не значит, вторичность… Каждым писателем преодолевается в себе другой. Так движется вообще литература. Это нормально. Случается же, что через сравнение легче и проще обозначить суть литературного явления. В нашем же случае это еще и принцип.)

Юрий Оноприенко. Мастер короткого рассказа. Выпускает книгу за книгой и радует нас своим недюжинным творчеством. Язык свеж и чуден. Обладает, я бы сказал, метафорической мощью… Прозаик в последнее десятилетие заматерел, что называется, в хорошем смысле этого слова… Его творчество еще будут изучать в школах…

— Как-то странно… У вас в одном ряду — усопшие и — живые…

— Да. Ряд этот  — неразделен. И неразрывен. Во всяком случае, для меня… Если уж я не нахожу особого разрыва с 19 веком, то какой же может быть тут, в последнем полу столетии, разрыв? Его и на самом деле нет. Это одна литература. Практически одно поколение.  Отделить мертвых от живых затруднительно. Живые образы их еще в нашей душе. Леонида Моисеева, Владимира Громова, Петра Проскурина, Николая Родичева, Игоря Лободина, Ивана Рыжова, Николая Перовского, Виктора Дронникова, Владимира Переверзева, Вадима Еремина, Александра Логвинова, Ивана Александрова. Это формальный признак.  Мы все дети одного века. Одного времени. Тем не менее мы назвали имена усопших. Смерть в последнее время изрядно проредила куст орловских литераторов. Но сама литература это единый процесс.  Ушли признанные мастера. Остались ученики. И еще даже живы ровесники и друзья незабвенных наших мастеров, слава Богу. Жива  и орловская литература. И я бы сказал, что в воздухе пахнет вербными почками и мимозой. Распускаются, как бы это сказать, — диковинные цветы, ну скажем, страстоцвета, явившиеся (по легенде) в тени Креста Иисуса, в день казни Спасителя (и тут не расшифровываю)… Вообще, тянутся ввысь растения с подвоем европейской культуры. Такие прививки бывают нужны русскому древу.  Не оскудевает Орёл. А кликушества, как я уже где-то говорил, всегда было много на Руси. Не стоит,  друзья (я это не к вам, милые мои интервьюеры) хоронить орловскую организацию и орловскую литературу! Как говорят в народе: «Накося, выкусите!».

— Вы сказали о европейском подвое…

— Имею в виду, прежде всего, творчество поэта Владимира Ермакова, в данном случае, его эссеистику. Орловцам хорошо известны  его еженедельные полосы в «Орловском вестнике» под провокационной рубрикой «Своемерные заметки». Каждую неделю – полоса, и так в течение уже девяти лет. Чудовищное напряжение. Поэт, что называется, горит, сжигает себя в метафизической топке. Снимаю шляпу…

Сама идея заметок восходит к названию и смыслу  цикла романов Марселя Пруста – «В поисках утраченного времени». Только время, схватываемое и удерживаемое Ермаковым, — настоящее. Форма —  от «Опавших листьев» Василия Розанова. С изменением формата заметок («Некстати», «Неформат», — прошу прощения за вынужденную тавтологию) – это уже близко к новеллистике Борхеса, гения сжатых, писаных словом — картин-фресок – о феноменах мировой культуры за все времена. Так вот.  Что делает Ермаков, так это еженедельно обозревает весь культурный, и не только, российский фронт. Владимир Ермаков как бы снимает покровы с бегущих перед его взором событий, обнажая глубинный их смысл, рассекая их скальпелем философа и историка, вытаскивая на поверхность и предъявляя миру в афористической, изящной, свободно льющейся в потоке сознания литературной художественной форме. Несомненно, его эссеистика европейской глубины и масштаба. Мы еще плохо понимаем. Мы еще не способны оценить это явление.

— Что же, и в поэзии есть нечто подобное?

— Есть. Анастасия Бойцова. Её поэзия это – обращение именно ко всей, начиная с античности, европейской культуре и разговор с нею.  Тут особого рода – колбы, реторты, тигли… Химические превращения, словом, алхимия, из горна которой встают преображенные поэтической личностью великие персонажи…  Энергия, страсть, мысль.  И – музыкальность. Чародейство. Как у Ирины Семёновой на русской…  Так здесь — на общеевропейской почве. Вот стихи, точнее, отрывок из стихотворения «Холокост в Италии» о первой, о Божьей персоне…

 

И в эту ночь послышалось: «Восстань!»
И Он сошел со Своего креста,
И обгорелыми стопами шел по водам
На фоне полыхающей зари, —
И, обернувшись, Он сказал: «Смотри,
Ведь это я и мать моя горим
В чудовищных печах, и нас уносит дым,
Оставшийся от нашего народа.»

 

Я ничего не читал в современной поэзии, что было бы горше, горестнее, прекрасней и страшнее вышеприведенных стихов о Господе нашем Иисусе Христе.

— Несколько слов о молодых писателях… Есть они в вашей организации? И по какому принципу вы принимаете их в Союз? Как вы с ними работаете?

— Скажем точнее. Относительно молодых… Вообще говоря… Литераторы во всем мире взрослеют.  Это общемировая тенденция. Мир слишком усложняется,  и найти себя в нем, как личность,  и сказать нечто о нем по новому – всё труднее. Писатель всё дольше пребывает в стадии литературной куколки.

Для России же актуальным и до сих пор остаётся такой вопрос, как выкошенные после революции (17 год) гражданской войной, а затем и Отечественной — родовые гнёзда дворянства и интеллигенции, насчитывавшие в роду не одно поколение…  Мы в основном разночинцы – без роду, без племени, в означенном смысле… За нами нет родовых и семейных пластов культуры. Великие же писатели, как правило, не рождаются на ровном (пустом и голом) месте…

Это, кстати говоря, в каком-то смысле еще и ответ на вопрос, почему нет Бунина…

… Которое не умрет зерно, не даст всходов, по Библии…

Прежде всего, мы смотрим на потенции…  То есть при приёме в Союз… Тут не так, чтобы принимались созревшие и сформировавшиеся вполне писатели… Среда помогает им сформироваться… Союз писателей, простите, это навоз… Но на нём вот цветы и всходят…

Не знаешь, когда и какой бутон выстрелит и раскроется…

Главное, на мой взгляд, – не дар. Дар, он у всех. Мы все божьи люди. Главное – огонь и дух. Вот он как раз то и есть, скажем,  у Андрея Шендакова и Светланы Голубевой. Вот почему с болезненным даже   интересом взираю на их творчество и – жду…  Верю…

Так что-то готовилось в Татьяне Грибановой…  Или Господь готовил. Позднее начало – яркий, одним махом (книга «Лесковка», 2013) журавлиных крыльев – взлёт… Я бы добавил – цветастых крыльев. Под благодатным вышним покровом, не побоюсь сказать, богородичным… Вся книга – это просто русский язык, как он был и как он даже и сейчас есть. Язык, полный света, поэзии и — народного словотворчества,  при этом безыскусный будто бы даже до невозможности, в одно время…  Книга эта – знак того, что в народе, в глубинах его родовой памяти – русский язык таки не убит, сохранен…  Это чрезвычайно важный момент – во времени. Знак, путеводный…

Книга, которая, как мне кажется, могла родиться только в Орле…

ХIХ – ХХI…

Одна кровь… Одно семя…

Вот тут весь и ответ…

— Вы про бренд?

— Ну да… Писатель Павел Басинский на смерть Валентина Распутина сказал о его языке: «С одной стороны, его язык тонко литературный, а с другой — глубинно-народный, корневой».

Так вот. Для орловской литературы само слово корневой звучит как бы грубовато, настолько этот язык светлый и ясный.  Он – от корней, но весь омытый придонной тихой водой, водой – просвеченной и освящённой светом, вышним, сквозящем меж белоствольных и тонких, в клейких, еще весенних, листочках берез. Язык, который, кажется, стоит даже вне литературы, вне всякой условности, так он прост. Не натужный, не деланный, лишенный всякой искусственности, льющийся подобно реке, бегущий ручейком, который разливается и блестит меж пролезшею только что молодою травкой в проталах…  Такое дал бы я определение орловскому языку срединной России. Этот язык, кажется, невозможно подделать или повторить.

Точечно укажу еще на несколько вещей других орловских писателей. Прочтите их и вы всё поймете.

Вот «Дни листопада» и «Перепёлки во ржи» Игоря Лободина. Попробуйте совместить тургеневскую ясность языка, тургеневскую  пластику  с реалиями войны, Отечественной,  ХХ века, с разрухой и ужасом… У вас не получится… У Лободина получается…

Или вот лесковские сказы, не утратившие и на грамм своей словесной и чудной вязи  в исполнении Николая Родичева. И это-то применительно к советским колхозам, послевоенным персонажам, — имею в виду рассказ «Алимушкины полушубки», с советским швецом Алимушкой  – посередке.  Черт те что… Какое-то одно и сплошь — волхование, языческое…

То же самое могу сказать о рассказе старейшего нашего писателя Леонарда Золотарёва – «Липа вековая».

Или возьмём рассказ «Огненный ангел» Петра Проскурина (памятная его доска установлена на Доме литераторов в Орле. Проскурин стартовал из Орла, как литератор). Тут весь девятнадцатый век. Всё его языковое благозвучие. Домашность. Блинчики, оладушки, кисели. Но мороз по коже от реалий ХХI века, увязанных с конспирологией на мистико-религиозной подкладке… Писатель в последние годы жизни, как хамелеон, почуяв новое время, в письме  своём преобразился…

— Анатолий Яковлевич… Нам пора завершать…

— Не хочется… Я не назвал ещё много имён, которые стоит и нужно назвать…

Виктор Садовский. Поэт. Самородок. Пишет стихи, как дышит. Ненатужно, чисто,  легко, напевно. Тут много от народного фольклора. Потому что сам народен. Но и много от чистой воды классической русской поэзии. Свободно владеет украинским. Говорит на английском. Композитор-песенник. Музыкант. Баянист. Сам обладатель редкого по красоте козацкого голоса. Душа компании.

Андрей Фролов, поэт и прозаик, что называется, выпестованный орловской организацией. В лучших стихах – метафизичен и трансцендентен, чует потустороннюю силу,  как чуял её великий Юрий Кузнецов …

Алексей Кондратенко – ходячая энциклопедия края, нам такие писатели нужны… Продолжает дело Василия Михайловича Катанова ( по его произведениям я изучал Орёл), — патриарха Орловской литературы, дай Бог ему здоровья… Кондратенко – кажется, всеяден… В поле его зрения и великие философы и мыслители  и комсомольцы нашего края…

Михаил Турбин и Валентина Ивановна Корнева – талантливейшие литераторы, мои друзья, ценю за душу, деликатность, глубокую порядочность…

Александр Иванович Лысенко – из этой же категории… Наш издатель – «Вешние воды». Волнорез, о который разбиваются штормы, случающиеся в организации.

Алексей Перелыгин, поэт, очарованный «золотым потрясеньем своим…» — строчка из стихотворения о клёне, посвященного В.П. Дронникову.

Алексей Шорохов – тонкий поэт, публицист и литературный критик с системным взглядом на вещи, с изысканным пером.

И, наконец, Геннадий Андреевич Попов, поэт. Бессменный руководитель организации уже на протяжении двух десятков лет. Мотор организации. Трудоголик. В лучших своих сочинениях – как обнаженный нерв, там в глубине – тютчевское начало…

— Хорошо. Может быть, подведём итоги…

— Литература – открытый и — движущийся процесс… Итоги, их подведут в веках, хотелось бы надеяться…  Века (у Господа за пазухой) …  — это всего лишь мгновения… Время – оно так скоротечно…

Будем осторожны…  Столица — не столица… Но что-то подсказывает: Орёл литературный — не есть нечто единовременное и случайное, бывшее, но действительное не остывающее литературное явление,  которое продолжается, хочется добавить, длится в веках, — загадка, которая не может не дразнить наш ум…

Интервью записали и подготовили Дарья Ставцева и Элина Чернышева, студенты пятого курса факультета журналистики ОГУ.