***
Мой дед всю жизнь пахал и сеял,
Не вылезая из села:
Мол, только б матушка Расея
Светло и радостно жила.

Я горд, что он корпел упорно,
Что не жалел для нас горба,
Что зреют дедовские зёрна
В колосьях нашего герба.

* * *
Чудак и труженик великий,
Мой дед, чтоб я не голосил,
Пучок душистой земляники
Всегда с покоса приносил.

Я выбегал ему навстречу,
Навстречу радости самой.
А дед сажал меня на плечи
И нёс торжественно домой.

Мне вспоминается в разлуке,
Что пахли ягодой тогда
Его мозолистые руки,
Его седая борода.

Чудак и труженик великий
Шагал тропинкой луговой,
А звёзды зрели земляникой
Почти над самой головой.

* * *
В двенадцать лет во мне
Гудиловка
Признала дружно косаря.
В двенадцать лет меня будила
Рукою матери заря.

Я сброшу сон, как полушубок,
И заспешу на дальний луг,
Где от косьбы и бабьих шуток
Дрожало марево вокруг.

Смеялась шустрая дивчина:
— Поддай, Ванюха, огоньку!
И я сгибал упруго спину
И забывал про боль в боку.

Дымилась у меня рубаха,
Дымилась шея у меня,
А знает каждый работяга,
Что нету дыма без огня.

* * *
Дорога радует не всякого,
А я всю юность колесил:
То прямоезжей – на Корсаково,
То окружной – на Новосиль.

А где-то в самой середине
Моих тропинок и дорог —
В тени крапивы и полыни —
Лежал родительский порог.

И я сворачивал в глубинку
И неизменно делал крюк,
Чтоб остывающую крынку
Принять из материнских рук.

И я невольно торопился
И не жалел, что крюк — большой.
Я, видно, с детства зацепился
За этот самый крюк душой.

***
Где-то рядом громыхали пушки,
За снарядом завывал снаряд.
Мы бежали в лес из деревушки,
Позабыв про кошку и котят.

Было жутко и тревожно очень,
Муторно и горько на душе.
Я очнулся средь июльской ночи
В маленьком дырявом шалаше.

Слышу, задыхаясь от волненья,
Трётся Мурка около меня:
– Принимай, хозяин, пополненье –
Вывела сейчас из-под огня…

***
Мы рано детство потеряли
В чужой и дальней стороне.
В одной упряжке с матерями
Мы воз тянули на войне.

Нет, воз тот был не символичный,
А самый грешный и земной,
Забитый тряпками обычными
И прочей кладью избяной.

То был не воз, а просто тачка
На двух помятых колесах.
И мать, мужичка и гордячка,
И то скисала на глазах.

– А им-то легче, им-то легче? –
Я грустно в сторону глядел,
Где на родной орловской речке,
Не затихая, бой гремел.

– Ну, хорошо: давай немного,
Ещё немножко поднажмём! –
И мы, подлаживая ногу,
Тащили тачку на подъём.

Я до сих пор всё это вижу! –
Не вспоминать бы век о том,
Да спиной порой услышу:
Мол, воз-то явно не по нём.

Прости меня, судья мой строгий,
Что по-мальчишески веду.
Я до сих пор по той дороге,
По той распутице бреду.

В одной упряжке с матерями
Мы где-то там ещё бредём.
Мы рано детство потеряли,
А взрослость –
Вряд ли обретём!

***
Я мать запомнил молодою
Среди ровесниц и подруг,
Когда с граблями и косою
Спешила на заречный луг.

Я мать запомнил молодою,
Когда за плугом и сохой
Она ходила бороздою
Упругой поступью мужской.

Я мать запомнил молодою,
Когда, блуждая по войне,
Она скиталась с ребятнёю
В чужой бездомной стороне.

Я мать запомнил молодою
И зла на сердце не держал,
Когда дубасила метлою
За то, что мины разряжал.

Я мать запомнил молодою
С вязанкой радостей и бед.
Вся жизнь осталась за горою
С вершиной в девяносто лет.

* * *
Всю-то жизнь,
Всю жизнь по доброй воле
Нянчить от луны и до луны:
То снопы в полынном знойном поле,
То в угарной хате чугуны!

Где брала ты мужество и силу,
Из каких душевных родников?
Прежде — нас ты на руках носила,
Нынче носишь наших сопляков.

Всю-то жизнь
Бедуешь, нянчишь, носишь.
Мечешься с рассвета и до звёзд,
Чтоб тебя когда-нибудь под осень
На руках снесли бы на погост.

Боже мой, а если бы спросили:
У каких калиток и дверей
Мы при жизни на руках носили
Наших горемычных матерей?