***
               Лета к суровой прозе клонят…
                                           А.С. Пушкин

Еще заигрываю с музой,
отодвигая день и час,
когда я стану ей обузой,
как постаревший ловелас.

Игра — в природе человека,
тасует страсти шар земной,
но я в теченье полувека
был верен музе, ей одной.

Мы накануне расставанья.
Уж не поплакаться ли мне —
пусть не в жилетку мирозданья,
а лишь в подол своей жене?!.

И все окончиться чудесно:
моя законная жена
своей сопернице небесной
воздаст сторицею сполна!

ВЕСНА

Давай зима, на посошок
пригубим мартовской капели!
По свету носится слушок,
что на подлете птичьи трели.

Весна с грачами на слуху.
Однажды ночью лопнут почки,
проснется верба вся в пуху,
и лес в зеленой оторочке.

А этот зябкий березняк
и этот паводок весенний —
вселенский праведный сквозняк
в канун Христова воскресенья.

Две тыщи лет из года в год
дух торжествует над каноном
и каждый праздничный восход
кропит пасхальным перезвоном.

ТЕАТР

Душа и разум знают цену
самим себе, но вот вопрос:
взойдя на жизненную сцену,
что принимать на ней всерьез?
Где башмаки, а где котурны,
где языки, а где клинки?
А в добродетели дежурной
злодейства зреют ли ростки?

И если спрятался под маской,
то соответствовать изволь,
но знай, что жизнь не стала сказкой,
что роль — она и в жизни роль.
В порфире Лира или Кира,
держа вселенную в горсти,
ты не забудь владыка мира,
в канаве место припасти.

ПРОЗРЕНЬЕ

                           Памяти Сергея Наровчатова

Бывает острое прозренье,
как взрыв в мозгу, что ты живой,
что ненависть, любовь, горенье
в тебе с тобой и над тобой.

Ты только вскрикни, хлопни дверью
или засмейся — просто — вдруг —
и тут же ветер и деревья
тебя затянут в общий круг.

В тот милый круг, где все живое,
где наслаждение и боль,
где правят общею судьбою
горенье, ненависть, любовь.

Мы в общем хоре все — солисты,
и даже тот безголос,
в своем, особенном, регистре
доносит шепот свой до звезд.

***

Гляди! Пушистый жеребенок
резвится, пляшет, травы бьет, —
почти духовный, как ребенок,
почти абстрактный, как полет.

На переломе и на стыке,
на тонкой дужке коромысл
струится космос безъязыкий,
времен и судеб тайный смысл.

И может, высшая минута
тебе дается для того,
чтоб лишь коснуться абсолюта,
а не ослепнуть от него.

ПАУТИНА

Паутина в осиновых чащах,
паутина в березовых рощах,
сизый морок по миру летящий,
укрывает и выгон и площадь.

По тропинкам опавшего сада,
по дорожкам увядшего луга
прохожу я пастух листопада,
паутиной опутанный туго.

Разомлев от теплыни в полыни,
пауки понаделали пряжи,
запропала земля в паутине,
и никто не заметил пропажи.

КОРНИ

Был я болен и тем виноват
перед миром людей и растений,
но однажды ушел я в закат —
провожать удлиненные тени.

Я присел у слепого костра,
согревая озябшие руки,
и осенняя ночь, как сестра,
обняла меня после разлуки.

А когда от земного огня
глянул на небо в звездных накрапах,
мне почудилось, что зеленя
источают младенческий запах.

Я не думал, откуда взялась
и с такой прямотой воплотилась
неподсудная разуму власть —
обращать наказание в милость.

Я стоял, не стыдясь своих слез,
между звездами и зеленями
и меня не тревожил вопрос,
что считать в этом мире корнями.

В РАЙЦЕНТРЕ

В райцентре хоронили старика,
не знаю, кем он был на белом свете,
плыла машина, плыли облака,
старухи, старики, деревья, дети…

А на его рассудочном лице
такое затаилось выраженье,
как будто это он привел в конце
весь мир в одностороннее движенье.

Сдвигалось и смещалось всё в окрест,
живое и бессмертное покамест,
и старый домкультуровский оркестр
шел во хмелю, хрипя и спотыкаясь,

И довезли до места, и снесли
к пределу, где кресты стояли косо,
и с каждым комом сброшенной земли
слабее становился запах теса.

И стали расходиться, и оркестр
куда-то поспешал на именины,
а мне казалось — вбитый в землю крест
ухмылкой провожает наши спины.

ДИОГЕН

Вышел я в полдень с ночным фонарем,
стал я искать человека.
Встретился с деревом и с муравьем —
что за оказия? Эка!

Тот лихоимец, другой лиходей…
вдруг я споткнулся — и в яме,
глядь, а вокруг меня тыщи людей,
все, как один, с фонарями…

ВРЕМЯ

Рыхлая баба снимает белье с узловатой веревки,
пьяный мужик перекрыл своей грудью канаву, как дзот,
клены роняют листву, балансирует голубь на бровке,
в мире мистерий на цыпочках Время идет.

Время шутя проникает в любую лачугу и крепость —
вечный свидетель зачатий, смертей и стирки белья,
лепит из наших ничтожных страстей героический эпос
и надзирает за нами в тюремном кругу бытия.

СТЕПНОЕ ОЗЕРО

Я увидал степное озеро,
когда на нет сошла луна:
вода густая, как молозиво,
прохладных лилий белизна.

Дымилась гладь его зеркальная,
похоронившая луну,
созвездия зодиакальные,
отсыревая шли ко дну.

А на закате бледно-розовом
бессмертники и ковыли
головки свесили над озером
и к водопою прилегли.

И вслед за жаркими зарницами
на берег хлынули лучи
с людьми, отарами и птицами,
перворожденными в ночи.

ТУМАН

Туман занавесил цветы в луговине,
и зелень примята тяжелой росой,
рыбак по колени в тумане, как в глине,
висит с удилищем над сонной рекой.

Над лугом плывут отсыревшие звуки —
хрипят пастухи и заходятся псы,
заря сквозь туман — от излома излуки —
раскинула до песчаной косы.

Сидеть бы и мне на замшелой коряге,
на тоненький прутик низать пескаря
с лицом отраженным от радужной влаги,
с душой, что проснулась ни свет ни заря.

Высокие годы, тяжелые воды
туманом окутали душу мою,
стою словно пасынок мирной природы,
над бездной тумана, на самом краю.

КАРТИНА

Воды Орлика спокойны,
холодны и зелены.
Дух болотный, запах хвойный,
ожидание луны.

Шелестят в ночи деревья,
камыши в воде по грудь.
Дремлет город. Спит деревня.
Проплывает Млечный Путь…

ЖУРАВЛИ

Клином, караваном, вереницей,
вместе от начала до конца
проплывают медленные птицы —
задираем головы и лица,
простираем руки и сердца!

Как летят — привыкнуть невозможно!
В стае облаков белым-белы,
дарят нам печально тревожно
влажное, гортанное «Курлы!»

Долетят до моря и растают,
но на радость жителям земли,
журавли не только улетают,
но и прилетают журавли!

БОМЖ

Попросил прикурить у бомжа,
он смутился на долю минутки,
а потом суетясь и дрожа,
протянул мне «бычок» самокрутки.

И, потешно тряхнув головой,
он как будто на миг возгордился,
дескать, видишь, браток, я живой,
я кому-то еще пригодился!

ПРОХОДНЫЕ ДВОРЫ

Проходные дворы беспризорного детства,
безнадежной орлянки, бесславной буры,
если негде приткнуться и некуда деться, —
проходные дворы, проходные дворы.

Дровяные сараи, угла, закоулки,
голубятни, подвалы, веревки с бельем,
ржавый жмых, самогон, кукурузные булки
и разборки, и дружбы с домашним жульем.

…С коммунальными схватками из-за обмылка…
В чадном запахе примуса, в приторном духе греха,
где обритая наголо, послетифозная Милка
увела у родимой мамаши ее жениха.

Там свистели литые ременные бляхи,
моряки под полундру со шпаной толковали «за жисть»,
а военный патруль в суматохе и чуть ли не в страхе
то грозил трибуналом, то просто просил разойтись.

В проходных процветали бандитские хазы,
банковала малина до самой зари,
и по крышам — куда там тебе верхолазы! —
уходили в отрыв от ментов скокари.

Там скрипели, насытившись ваксой, блатные сапожки,
правил бал марафет и подначивал хмель,
отшвырнув костыли, отрешась от плаксивой гармошки,
инвалиды войны заползали на вдовью постель.

Все, что было там, — шито и крыто, и брито…
провалилось в безвременье в тартарары,
только в старом кино отбивает свой ритм «Риорита»
да в развалку плывут в никуда проходные дворы.

РЫНОК

Не пишется, не пьется, не поется,
и все-таки пишу, пою и пью.
Гляжу на дно забытого колодца
И собственную душу узнаю.

А по ночам отдергиваю шторы,
и лунные лучи ложась на стол,
безжалостные, словно кредиторы,
бракуют и бракуют мой глагол.

Но, горд, как лорд, и кроток, словно инок,
я заново сплетаю кружева,
сегодня на земле и в небе рынок,
а мой товар — слова, слова, слова.

УГЛЫ

В городе было четыре угла.
Все остальное сгорело дотла.
То ли судьба в наказанье сожгла,
то ли Надежда на откуп взяла.

В комнате было четыре угла.
Женщина в ней одиноко жила.
Чистила коврики, мыла полы,
в синих глазах отражались углы.

Жил в этом городе тихий чудак,
в небе снимал обветшалый чердак,
думал о чем-то, не зная — о чем,
привороженный рассветным лучом.

Женщина гордо по городу шла,
светлую голову в небе несла.
— Боже! — вскричал потрясенный чудак. —
Будь милосерден, обрушь мой чердак!

Не помогают скопища слов,
в городе сделалось восемь углов.

В МЕРЗЛЯКОВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ

                      Не потому, что от нее светло,
                     а потому что с ней не надо света.
                                                       Ин. Анненский

А в Мерзляковском среди тараканьих бегов
Анненский плыл между узенькими берегами.
Спал я, как будто на теле пестреющих летом лугов,
весь от подошв до макушки, обросший лугами.

Плыли и таяли восемь таинственных строк,
напоминая, какой я бездарный жалкий,
строки которым, по слухам, завидовал Блок,
плыли и таяли в грязной глухой коммуналке.

Спал и не спал я, как будто бы жил и не жил,
в мире простраций, диковинных ассоциаций,
Богу ли, дьяволу душу свою заложил
ради восьми этих строк, неподсудных мне граций.

Что-то шептал мне на кухне обкраденный жизнью старик,
гневом косила старуха, годами горбата,
в комнате девушки я проглотил свой проклятый язык,
плыл и тонул на кушетке между Тверским и Арбатом.

Свет был погашен и на небе не было туч,
время смешалось, в созвучьях запутались строки,
луч безымянной звезды, приблудившийся луч,
словно космический цензор, просвечивал дивные строки.

Конские гривы и крупы размыло на черной стене, —
где ты, куда унесло тебя, дикий детеныш?!
Будь милосердна, не я себя создал, пригрезилось мне
что-то такое, чего на Коньке-горбунке не догонишь…

Кто я и что я, зачем я родился на свет?
Что выражать языком и к чему прикасаться руками?
Предназначенье мое уничтожил почти неизвестный поэт
так, между делом, восемью неземными строками.

НОЧНЫЕ ГОРОДА

Ночные города — моя беда.
Так просто потерять покой и веру,
когда все спит, все немощно когда,
а ты один мотаешься по скверу.

Лишь ветер пробежится по листве,
да по трамвайным рельсам что-то звякнет,
а то в твоей бессонной голове
сладчайшим бредом вспыхнет и иссякнет.

Да ветер ли? И кажется тебе,
что нет, не ветер, что-то там иное,
причастное ко всей людской судьбе,
витийствует, витая над тобою.

Оно, наверно, ждет, что я усну.
Я не усну, я слишком старый сторож,
пересидевший не одну луну
в многоэтажных каменных просторах.

Я не за плату — плата мне не впрок,
я не за славу — спят владельцы славы,
покуда мир плетет себе венок,
я должен охранять цветы и травы.

ЗВЕЗДА УПАЛА

Звезда упала в женские ладони,
и пошатнулась женщина смеясь,
а в озаренном искрою затоне
огнем желанным лилия зажглась.

В безумии рыбак отбросил снасти,
возжег от жаркой искорки костер
и к женщине слабеющей от страсти,
свои ладони тяжкие простер.

Цветы и травы бросились в объятья,
и судорога прошла по глади вод,
а пламя непорочного зачатья
зеркально отошло на небосвод.

ОСЕННИЕ СТИХИ

1
Об осени писать — какой наглец?!
О ней не раз великие писали…
Но как же быть, когда соседний лес
опять, опять в безлиственной печали?
Как не писать, когда в сухой стерне
старинный горьковатый запах грусти,
а в блеклой, отпылавшей вышине
все тот же плач несут над нами гуси?
И будет так за окнами темно!
Случайный, а быть может, не случайный
ворвется ветхий лист в мое окно,
хрустящий, как пергамент, полный тайны…
И я бегу из дома!
И до слез
все так необъяснимо и так близко…
То листья подымаются до звезд,
то звезды опускаются на листья…

2
Кружитесь, листья, падайте на грудь,
ложитесь мне на голову и плечи!
И пусть ваш золотой и краткий путь
с путем пересечется человечьим.
Какая между нами в мире связь?
Какие у нас общие законы?
И с горечью я провожаю вас,
как будто бы в последний путь знакомых…
Ну что ж, прощайте, листья! Не беда.
Весной из вас взойдут густые травы.
Я в людях не исчезну без следа —
и в этом мы похожи, в этом правы…