27 октября 2025 года исполняется 85 лет со дня рождения замечательного русского писателя Игоря Фёдоровича Лободина.

Игорь Лободин родился в деревне Кузьминка Дмитровского района Орловской области. После окончания средней школы работал на строительстве завода в Курске. Затем окончил исторический факультет Курского педагогического института и Литературный институт имени А.М. Горького с отличием. В 1979 году вернулся на Орловщину – жил и работал в Дмитровске, с 1992 года – в Орле.

Уже первая книга Игоря Лободина «Пучок земляники», изданная в Воронеже в 1969 году, получила тёплые отзывы таких известных писателей как Виктор Астафьев и Евгений Носов. В дальнейшем вышли ещё две книги рассказов: «Перепёлка во ржи» (Москва: Современник, 1983) и «Накануне свидания» (Орёл: Вешние воды, 1994).

Игорь Лободин был принят в Союз писателей СССР в 1983 году, его произведения печатались в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия», «Подъём», в еженедельнике «Литературная Россия», включены в хрестоматию для школ и вузов «Писатели Орловского края ХХ век».

Тяжёлая болезнь не дала в полной мере реализоваться незаурядному писательскому таланту Игоря Фёдоровича Лободина, в июле 2003 года он вышел из дома и больше не вернулся.

НЕУВЯДАЕМАЯ ГЕРАНЬ ВОСПОМИНАНИЙ

Памяти И.Ф. Лободина

Геннадий Попов (1940 – 2015)

Как ни странно, но образ (не сам цветок, но именно –  образ) герани в моей памяти с некоторых пор неизменно связан с нашей квартирой в детстве и … Игорем Лободиным, Может, потому, что моя мать любила этот  «мещанский» цветок, который неизменно стоял у нас на каждом подоконнике, как и в орловской однокомнатной квартире Игоря, где он жил с серьёзно больной матерью с 1993 года? Но сегодня я вовсе не уверен, что герань была у них на подоконниках, хотя нередко бывал там гостях.  А, может, потому, что Игорь Лободин был до того прост и непритязателен в манерах и одежде, как и мужики из моего «гераниевого» детства? А может… Безнадёжно искать однозначные ответы на неоднозначные вопросы. В частности, здесь, по существу, вопрос, как зарождается тот или иной образ. И это доподлинно никто не знал и не знает. И никак – никому – никогда не удалось понять, точнее, уразуметь, откуда, почему и зачем нисходят образы на бумагу и холсты мастеров  слова,  музыки и кисти. Да что там: непонятно ведь, за какие-такие прегрешения невинному старому (почитай, более 300 лет уже) эпитету «мещанский» (т.е. «городской» польск.), а заодно – и милому доброму цветку моего детства молва, а затем и словари придали этакий уничижительный, так сказать, «обывательский» окрас. Хотя и понятию «обыватели» также необоснованно не повезло: ведь в старые добрые времена без всяких там «нарицательных» словом этим называли «постоянных жителей какой-либо местности».

Игорь Федорович Лободин помнится мне именно таковым «постоянным жителем» и, наверное, поэтому память о нём связана с тем тонким, почти неуловимым ароматом  вечной герани детства. Правда, у Игоря Лободина, истинно русского писателя,  «какой-либо местностью» была, не убоюсь сказать, вся Россия. Он слушал, слышал, понимал и всем естеством своим чувствовал  Слово, как бы дышал им. И в этом ему, надеюсь, белой завистью завидовали многие. Да и как не позавидовать по-хорошему, не порадоваться, к примеру, такому: «…Ранней весной по  вагонам замелькали курчавые ветки южной сирени. За Тулой сверкали лужами и проталинами поля, мелькали потемневшие перелески. По верхушкам деревьев навстречу поезду невесомо летело предвечернее малиновое солнце. Порою перелески обрывались, падали в низины. Солнце замирало, взмывало шаром. Потом на холмах опять  вставал ветвисто перепутанный частокол придорожных деревьев и кустов, снова мелькал за деревьями летевший обратно ходу поезда солнечный шар, вздымаясь в перепадах холмов, низин, холмов…» (Игорь Лободин. Накануне свидания. Повесть и рассказы. Прощёный день. – Орёл: Вешние воды, 1994. – С. 245-287).

С трудом отрываюсь от давно и  хорошо знакомого текста, снова купаясь в солнечных строках. И снова радуюсь за Игоря! И беру обратно свои слова о зависти, пусть и белой,  к его воистину золотословному таланту, ибо, уверен, что даже самый чёрный завистник не удержится от радости общения с таким чистым, родниковой свежести словом. Да, именно так: не завидовали, а радовались мы за Лободина и Лободину – доброму сотоварищу нашему. Вот и сегодня, к слову сказать, благодаря судьбу за годы общения с этим чудесным словотворцем и душевным человеком.  ничуть не смущаясь и совершенно искренне, с тёплой грустью могу уверять, что мой вышеизложенный (куда денешься здесь от этого канцелярского оборота?!) этимологический экскурс под пером Лободина был бы куда сильнее: проще, лаконичнее и, безусловно, изящнее. Изящество стиля прозы Лободина в сочетании с предельно простой манерой письма мне представляется главной чертой самобытности этого незаурядного писателя, волей судьбы замолчавшего так до обидного рано.

Как хотелось бы  верить, что Игорь продолжает где-то своё высокое предназначение. Но…не всё, видно,  в воле Божьей. А вернее – Господу Богу видней, кому из нас что уготовано. И не только, – как, когда и где закончится твой земной путь, но и что после тебя на этой земле,  на этом свете останется и надолго ли.

Чувство слова было дано Лободину, как говорится, с рожденья. Питаясь из народных источников, оно абсолютно естественно, но, в то же время, незаёмно, искренне, правдиво и точно, как и всё в искусстве, что  рождено сердцем – чутким и сострадательным. Одни названия его книг  и рассказов чего стоят: «Перепёлка во ржи». «Прощёный день», «Дом на гривах коней»… Берусь утверждать, что  проза Игоря Лободина классически поэтична, и посему его творчеству уготована долгая земная жизнь.

О нём ходят легенды: от смешных до почти трагических, Не берусь судить об их достоверности, поскольку с Игорем мы близко познакомились уже после того, как эти легенды родились. Я был и останусь навсегда признателен Игорю Фёдоровичу за чуткое внимание к моим стихотворным строкам: там, в конце 80-х прошлого века. Мне, тогда не избалованному публикациями, было радостно его предложение печататься в газете Дмитровского района «Авангард», где он в то время работал. Бережно храню  Золотой том сочинений А.С.Пушкина (Издательский Дом в Москве «ИМИДЖ».1993), который Игорь принёс из личной библиотеки и подарил мне в день рождения в 1995 году – первый мой день рождения, который я, недавно избранный ответсек Орловской писательской организации, отмечал в нашем особняке  на ул. Салтыкова-Щедрина,1. Дарственная надпись  «Геннадию Андреевичу Попову  в золотой твой день — любя» сделана рукой Лободина, а далее – подписи тогда присутствующих: Владимир Громов, Виктор Дронников, Вадим Ерёмин, Александр Логвинов, Иван Рыжов – царствие небесное Вам и вечная память, дорогие мои, незабвенные друзья-товарищи… Есть на этой книге и  не менее дорогие мне автографы, слава Богу; ныне здравствующих: писателей Валентины Амиргуловой, Василия Катанова, Юрия Оноприенко, Ирины Семёновой, сотрудников  Виктора Ивановича Копыльцова, Аллы Валентиновны Панченко, Нины Никитичны Трофимычевой. которым желаю  долгой жизни  в добром здравии и умиротворении душевном.

Да, то был воистину мой золотой день: 55 лет и … всё впереди, и все живы… Тогда, на перекуре, отведя меня от небогатого, но весёлого застолья, Игорь с серьёзным лицом сказал: «Гена, если хочешь, чтобы тебя писатели помнили вечно, поставь самогонный аппарат в подвале».  При всей курьёзности пожелания, автору не откажешь в определённой  правоте: увы, но ведь это, положа руку на сердце, был действительно один из самых коротких путей к вечности (шутка с серьёзным лицом).

Не могу себе позволить сказать, что нет на этом свете Игоря Лободина.  Для меня он всегда жив – по детски радовавшийся каждому моему звонку, а, тем более, приходу (убеждён, что всем звонкам и всем гостям также). Вот и сейчас встаёт пред глазами его живой образ — светлый, как в лучшие годы нашей… нет, всё же – не дружбы, но товарищества, святее уз которого нет.

А моё последнее свиданье осенью 2002 года с ним было отнюдь не радостным. Игорь только что вышел из больницы со второй группой общей нетрудоспособности (не поворачивается язык сказать «инвалидности»). Я пришёл к нему, чтобы заполнить анкету для заявки на творческую стипендию, оформляемую Союзом писателей России по ходатайству писательских организаций.

Дрожащей рукой он взял было авторучку, но тут же положил на стол. Глядя мне в глаза, как-то беспомощно, совсем по-детски сказал: «Не смогу. Заполни сам. Я подпишу…» Эта стипендия – последнее. Что мы смогли, вернее, успели для него сделать.

С июля 2003 года русский писатель Лободин Игорь Фёдорович числится в страшном, диком,  невероятно огромном для мирного времени, перечне исчезнувших бесследно граждан России на её современнейшем историческом этапе. Не берусь судить, но скажу, что справедливо было бы обозначить весь этот список как «без вести пропавших  в исторической битве русского народа за своё выживание на переломе двух тысячелетий». Храни Россию, Боже правый, – другой такой на свете нет…

 (опубликовано в альманахе «Орёл литературный», 2011 г.)

---

Игорь ЛОБОДИН

ПОДСНЕЖНИКИ

Тесовая сторожка лодочной станции стоя­ла на пригорке в осиннике, сбегавшем к Дону: Казалось, осинки, как на переправе, столпи­лись у самого берега. Тут их застало половодье. Неповоротливые льдины толкали, ранили тон­кие осины. Они вздрагивали, качая отражен­ными в воде голыми ветками. Вода потемнела, уже пошла на убыль, а с верховья река все гнала мраморно-тяжелые, покрытые снегом льдины.

Петрович, сторож, проснулся не рано. В сумраке выпростал занемевшее тело из-под полушубка и сразу почувствовал, что хворь его прошла.

— Отпустила, неладная, а? — пробормотал старик с облегчением, потирая раненную при форсировании Одера правую ногу. Засевшие в ней мелкие, с пшено, осколки перед павод­ком на изломе погоды точно ожили, лишая сна, отзываясь неотступной млеющей болью в ревматических суставах. Прошлой осенью ему сделали операцию. Перед выпиской хирург передал на память завернутый в чистую мар­лю оплавленный, слепой, как веко, осколок немецкого снаряда. Осколок всю зиму валялся на  подоконнике,  потом  пропал.

— Должно быть, с мусором   вымел, — догадался  старик.

Почуяв, что хозяин проснулся, в сенцах стала царапаться в дверь и взвизгивать Пчел­ка. Петрович откинул к прохладному комлю печки одеяло, горбясь, всунул ноги в валенки и толчками отворил забухшую дверь, впустил вымокшую каштановую дворняжку. Вбежав в сторожку, она встряхнулась, заметалась, оставляя   на  полу  мокрые  следы.

— Обрадовалась,  вижу… Проголодалась за недугом старика.

Петрович нашарил в целлофановом мешке кусок сухой булки, макнул в остатки грибного варева и кинул в миску на полу. Неспешно за­курив, покойно глядел, как собака хрустела сухарем.

В сторожке постепенно светлело. С крыши перед окном падали светлые крупные капли. В осиннике стоял паводковый туман, за кото­рым,   казалось,  темнела   стена.

— Проспали паводок за недугом, ледоход, чуешь, проморгали… — проговорил Петро­вич, оживляясь, что хворь отступила, и через минуту они с Пчелкой будут обходить свои владения.

С порога он услышал, как заурчал на подо­коннике телефон. Вернулся, заломил на заты­лок порыжелую ушанку, приложил трубку к уху.

— Это ты, Саша, тарабанишь? — Петро­вич узнал голос внука и туже прижал труб­ку. — Из автомата звонишь? А? Нынче воскре­сенье. Приедешь?.. Плохо  слышно, Сашк!

Петрович отстранил трубку и положил ее на рычаг с петлистыми ржавыми ушками. Раду­ясь, что скоро сюда прибежит Сашка, старик натянул глубоко шапку и, выходя, ладно прит­ворил за собою дверь. «Славный пострел… Не забывает деда», — подумал он, оглядывая потемневший густой осинник, дощатый сарай под мокрой шиферной крышей, где хранились моторные лодки, весла, спасательные круги и мелкий «плавинвентарь», который он охранял с осени до весны, когда на водной станции открывался  сезон.

На пригорке Пчелка, метнувшись, побежа­ла вприпрыжку навстречу шагавшему к сторожке  мальчику в  голубой   куртке.

Разрумяненный Сашка по-взрослому про­тянул   руку.

— Здравствуй, деда! Нынче я с третьего раза дозвонился. Только опять было плохо слышно.

— Какой там слышно, все забываю ска­зать, чтоб прислали мастера прочистить аппа­рат.

— Это ж не ходики, телефон.

— В осиннике старая лодка застряла, паводком отнесло. Зачалим да пойдем в сто­рожку липовнику заварим. Давно, Саш, не чаевничал у меня, — приговаривал Петрович, снимая с пожарного щита багор подлиннее.

Осины, стоя по колено в воде, глядели на опрокинутое небо, на свои тонкие ветки с набухающими острыми почками. Сквозь туманную хмурь чувствовалось солнце. Проти­воположный берег, поросший вербами и лозня­ком, порыжел и придавал всему массиву ян­тарный отсвет.

Зачалив лодку, Петрович с внуком присели на корме. Старик долго раскуривал трубку и смотрел мимо осин, вверх по течению, где вода  кружила  на   повороте.

— Видишь, петляет в этом месте река, — размышляя о чем-то, сказал старик. Дым из трубки вился вверх и таял в ветках осин. — Знаешь, как Дон в лесу плутал, искал доро­гу? — Петрович посмотрел на засмиревшего Сашку, перевел взгляд на стремнину, по кото­рой плыла большая льдина-плита.

— Давным-давно это было… Еще татары топтали эти берега копытами коней    своих. Кровенился Дон горячей кровью русской. Бывало, в лютые морозы,   закипая гневом к татарам, река выходила из берегов… Не бы­ло города и малого селенья на берегах Сейма, Десны, Сулы, при Стужени и Днепре, где б не ковался меч иль копье на врага. На Калке наши ратники напоили кровью незваных гостей и сами полегли там. И опять вороньем слетелись татары, стали неволить народ   рус­ский.

На Дон пришел Ахмет-хан с силой несмет­ной. По осени, справив дела, пастухи и паха­ри курские, липецкие, воргольские надели коль­чуги, собрали доспехи воинские, попрощались с женами, невестами, сели на коней и покля­лись изгнать татар с земли дедов своих. День и ночь стонала степь за Доном, где сошлись две силы. Не было числа перебитым татарам, да поредели полки и наших ратников. К вечеру второго дня дозорные заметили перед  Доном новое войско татарское — на подмогу спешило Ахмет-хану. Не справиться нашим полкам с такой силою. Как тут быть? Собрались старейшины на совет и порешили пос­лать гонцов к Дону просить помощи.

… Остановил волну Дон, заслышав топот зна­комых коней. Гонцов выслушал и велел зем­лякам на свой правый берег поставить заслон, чтоб помочь ему задержать подкрепление та­тарское. На заре зашумел камыш, по реке пошла играть крутая волна… Да поздно хвати­лись татары. К утру плоты их и лодки уже нес Дон в море-океан…

… Потом три дня пировал Дон с земляка­ми. Пировали победу и поминали убитых рат­ников. На проводы послали с ним провожа­тых — две речки. Долго плутали они в тем­ном бору, пока хмель прошел.

… А ранней весной на его берега пришли невесты убитых ратников да вдовы. Вместе с ними темнел, кручинился Дон седой. Много слез было уронено на его берега. И где пада­ла вдовья слеза или девичья, там поднялся цветок  самый  ранний  по  весне…

— Дедушка, осколок тот, немецкий, я в школу отнёс, в наш уголок краеведения, —  неожиданно  сказал  Сашка.

— Осколок?.. — машинально повторил Пет­рович и показал рукой на пригорок. — Смотри сколько!..

Сашка подбежал к пригорку. И вблизи, пробившиеся сквозь прошлогоднюю листву подснежники так доверчиво и так удивленно взглянули ему в глаза, что Сашка не решился их сорвать…