Софья ВАХНИНА (Москва)
Ирина КИТОВА (Базарный Карабулак, Саратовская область)
Сергей ЦЕВМЕНКО (д. Миново, Орловская область)
Ирина ГОРБАНЬ (Макеевка, ДНР)
Валентина КИСЕЛЁВА (Дмитровск, Орловская область)
Анна БАБИНА (Санкт-Петербург)
Илья ВЫГОВСКИЙ (Владивосток)
Зарина БИКМУЛЛИНА (Казань)
Галина ШУБНИКОВА (Советск, Кировская область)
Майя ГАЛИЦКАЯ (Буда-Кошелёво, Беларусь)
Евгений ШЕСТОВ (Нижний Новгород)

---

Софья ВАХНИНА (Москва)
***
В сладком клевере, в тонком ландыше — точно искрами! —
Рассыпается эхо слов твоих нежно-искренних.
Как легко теперь зною звонкому разомлеть меня.
Улыбаюсь я в небо во́н кому — солнцу летнему.
И до одури пахнет слабостью хмель нечёсанный.
Соловей молчит — говорить не стал ни о чём со мной.
Не нарушить чтоб эхо нежное, невесомое,
От которого разгорается всё лицо мое:
Слаще клевера, тоньше ландыша, ярче лютика
Это чистое «Я люблю тебя!» — «Я люблю тебя!»
***
Звёзды с неба не падают просто так,
Чудеса не случаются просто вдруг.
Ты для них или трудишься, как батрак,
Или это авансом за новый труд.
Потому что не можем мы дорожить
Тем, что было получено без труда.
Чтобы что-то забрать, прежде положи.
Это было, и будет, и есть – всегда.
Ты не злись, не завидуй и не смотри –
За удачу свою я плачу с лихвой.
Ты не знаешь, как плакала до зари,
Как не слышала голос усталый свой.
Не смотри, не завидуй, не замеряй,
Сколько, что, для кого, кто, когда и где.
Помнишь, Бог и разбойника принял в рай?
Почему? Но решать это не тебе.
Правда в том, что на тысячи человек
У Него нет единой шкалы заслуг.
Мера каждому есть. И пребудет в век.
Чудеса не случаются просто вдруг.

Ирина КИТОВА (Базарный Карабулак, Саратовская область)

СНОВИДЕНИЯ
Сновидениями дыши.
Может, свидимся понарошку?
Там, где в сонной лесной глуши
Лоси кормятся лунной крошкой,

И заснеженный дуб молчит,
Убаюканный колыбельной,
Вековая сосна в ночи
Мнится мачтою корабельной.

Звёздный светится окоём,
Тени тянутся над поляной…
И мечтается о своём,
И ещё о звезде полярной.

Бахромою ветвей шурша,
Без союза, клейма и плоти,
Слышишь, чья-то не спит душа
И по лунным тропинкам бродит.

Прогуляемся до зари,
До последней звезды оплывшей
И вернёмся под фонари,
Под свои ледяные крыши, –

Кофеином укрощены
И союзам своим угодны.
Расколдованы, прощены,
Несвободны.

Сергей ЦЕВМЕНКО (д. Миново, Орловская область)

УТРО. ДЕНЬ. ВЕЧЕР

ПЕРВОЕ УТРО

Как прекрасны первые июльские туманы. Утренние, прозрачные. Когда неба не видно. И всё так неподвижно, тихо. Земля и небо молчат, солнца нет. Только птицы спросонья негромко, нерешительно поют. И так – не холодно, не жарко. Как в детстве, когда точно такие же, только кандалакшские, туманы зарождались летом. Эти северные, утренние туманы были именно прохладными, сырыми, отдававшими осенью. Но они приходили всегда вместе с солнцем и красиво разливались по сопкам, по соснам. Почему-то они вспоминаются мне всегда в сочетании с солнцем. Похожие туманы были в Праге, в Москве, в Белогорском, в Новороссийске. Только здесь, между Зушой и Окой, они тёплые, и в воздухе разлита почти морская свежесть. А главное, такой аромат стоит, будто где-то в мире появился невиданный цветок-гигант и стал вместе с туманом негромко, но сильно заявлять о себе. Особенно после такой лёгкой ночи (а перед сном я немного гулял в ночных сумерках), с мягким пробуждением, когда этот туман вместе с ранним утром проник через открытое окно. Похож ли этот июльский туман на мартовский? Разве что по свежести, по ощущению зарождения чего-то нового в природе. Словно ты только что появился в мире, и всё ещё выглядит таким туманным, нечётким, расплывчатым. И природа дарит свежесть ощущений, чувство первого дня, первого утра. Ты проснулся, а прошлого нет. И новый день будет длиться бесконечно долго.

Это мой тридцать третий июль, мой тридцать третий туман.

ДЕНЬ: СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ

Мы стоим на солнечных часах. Мы только что нарисовали их вместе с дочкой цветными мелками на дощатом настиле, оставшемся после дров, которые я накануне занес в дровяник. Какой уже раз я показываю ей устройство циферблата. Часы и минуты мы обозначили двумя кругами разных цветов. Во внутреннем, красном круге, цифры от 1 до 12, во внешнем, зеленом – от 10 до 60. Цифры она знает, только двухзначные ещё путает, а вот распознаём время мы ещё с трудом. Мы становимся в центр циферблата, и наши тени указывают почти на двенадцать.

– Сколько времени? – спрашиваю я её.

– Хм-м, – думает она, по привычке прижав указательный палец к губам. – Наверное, шестьдесят… А может, двенадцать.

– Да, верно. А двенадцать – чего?

– Минут!

– Почему? Красные циферки у нас обозначают часы, зелёные – минуты.

– А, да! Значит, двенадцать часов! – обрадовавшись, говорит дочка.

Я вспоминаю, как меня в детстве учили понимать, что такое время. Родители объявили – мне было года три-четыре, – что я останусь в первый раз один дома на несколько часов. Подвели к настенным часам, пытались объяснить их назначение. И указывая на стрелки, давали понять, сколько времени займёт их отсутствие, чтоб я смог один определить. Помню, что сразу же застолбил в своем воображении определённые временные промежутки, как то: с восьми до четырех – садик, потом – дом, сон и опять новый день, – чтобы всю оставшуюся жизнь, воображаемо и безошибочно, скользить по этому циферблату (каждое щёлканье секундной стрелки – капелька твоей жизни). И теперь, когда учу дочку определять время, я всегда думаю: не лишаю ли её чего-то очень важного в жизни, чего уже нет у взрослых. Ощущения свободы, полноты жизни, а не каких-то циклов, промежутков: день-ночь, утро-вечер, работа-дом, зима-лето и так далее. А то иногда думаешь, что в тебе спрятался эдакий часовой механизм, который при необходимости завести не получится – и жизнь пролетит, как стрелка на циферблате. Недаром говорят, что иногда наручные часы останавливаются одновременно со смертью человека…

Рядом с тройкой дочка, по моей просьбе, написала «восток», с шестёркой – «юг», с девяткой – «запад», с двенадцатью – «север».

Солнце было на юге. Оно припекало – точно сейчас самое начало августа, а не сентября (часы перевели на месяц назад). Наши тени были на севере. Лес заметно желтел, а некоторые деревья уже совсем нарядились в осенний, ярко-оранжевый наряд. Дочка прыгала по красным цифрам, называя каждую:

– Три, четыре, пять…

И солнце как будто бы растворяло, лишало значимости эти цифры, и я на мгновение потерял ощущение времени. Мы ещё долго стояли на солнечных часах.

ВЕЧЕР: ТАЙНАЯ ДОРОГА

Тайная дорога прорезает наш лес с севера на юг и выходит к соседней деревне. Наверное, когда-то по этой дороге часто ездили машины, про неё не забывали. Теперь дорога ушла в забытье, вход в неё с обеих сторон – поэтому она и Тайная – порос молодняком. И лес постарел, старушки сосны-сверстницы в одном месте все повалились, обнажив свои полугнилые лапы-корни, а голые мёртвые ветки стали препятствием. Прячет в себе лес ныне непроходимое кладбище бурелома-сосняка. И Тайная дорога во многих местах завалена деревьями. Кто ею сейчас пользуется? Может, выйдет едва ли пару раз в год случайно заблудший охотник или грибник.

Воскресенье – славный день. Особенно если ты привязан к пятидневке и вынуждено вклиниваешься в режим школьных лет. Воскресенье – день грустный, последний перед новой неделей, но и день первый, день вечный, потому что ты словно мысленно раздвигаешь его пространство, желая навечно остаться свободным, отказываясь снова вставать в беличье колесо. И когда у тебя накопилось много дел, и все их думаешь уместить в воскресный день, и не одно дело не делаешь, а просто успокаиваешься, с теплом смотришь на близких и на себя…

Днём, когда мы были в городе, мне позвонил знакомый из деревни и попросил кое-что купить. Заехать в деревню на обратном пути не получилось, вернее – не захотелось делать целый крюк, да и дорога там совсем разбитая, лишний раз и не поедешь. Вернулись домой мы около трёх. День уже на исходе, два часа – и стемнеет. А нужно было как-то выполнить просьбу. Вот и пришла мысль: пройти по этой Тайной дороге. Знал я, что выходит она к окраине деревни, а деревня – думалось – небольшая, как-нибудь там разберусь. И вот я в первый раз пошёл по этой дороге, или скорее – по широкой лесной тропе. Шёл я раздраженный, возбужденный, мысли путались. Под ноги то и дело попадались упавшие стволы. Ветви местами так густо разрослись, что приходилось их либо раздвигать, либо нагибаться, протискиваясь под ними. В лесу пугали шорохи – то ли звери, то ли старые деревья так шумели. Снег хрустел, я оставлял новые следы на дороге, на которую, видать, очень долго никто не вступал. Хотя иногда попадались косульи и лисьи следы. Я вышел из леса и отправился по дороге вдоль поля к деревне. Чтобы не забыть, где вход в лес, я хорошенько натоптал на этом месте и запомнил, что там росли три молодые березки. Вдалеке показались первые дома, огороды. Всё вокруг почему-то казалось безжизненным, заброшенным, а дома – нежилыми. К тому же, я не узнавал деревню, будто она была чужая, не та, где жил мой знакомый. Наконец я признал старый орешник и поспешил пройти его. В старом саду я приметил горы бутылок – наверное, у молодежи там летом «клуб», либо попросту деревенские устроили свалку.

Чем дальше я шёл, тем больше сомневался. Помня, что недалеко от его дома стояла водонапорная башня, я, не замечая её нигде, не знал, куда пойти. Меня окружали вспаханные поля, покосившиеся строения. Наконец, я увидел и башню, и нужные мне дома, которые срастались с коттеджным посёлком. Но и понял, что нахожусь на задворках, где располагались огороды, бани. А знакомый жил на другой стороне улицы. Я твердо решил, обогнув дома, дойти до края деревни и там выйти на дорогу. А в последнем доме жил злой, задиристый тракторист, бывший лесник. Много недобрых слухов про него ходило. И участок у него оказался обширным, с пасекой, с огородами – так просто его не обойдёшь. Я подумал было юркнуть в лес, но в этом месте он казался не проходимым. Воровато проскользнув между строениями тракториста, я, наконец, вышел на дорогу. Знакомые места мгновенно успокоили меня, я почувствовал себя увереннее и смелее. Тракторист, наверное, что-то заподозрив, наспех накинул полушубок, выбежал из дому и скрылся на заднем дворе. Я зашёл в дом к знакомому, отдал покупку, он крепко пожал мою руку. Когда вновь оказался на улице, вдруг осознал, что воскресный день продолжался, ещё было светло. И я теперь знал, как идти обратно. Поэтому я не спеша добрался до водонапорной башни и, чтобы опять не заходить на чужие территории, у моста спустился в овраг. Здесь за мной увязалась собака. Немолодая, добрая дворняжка с ошейником. Она почему-то шла впереди меня, находя мои следы, которые я оставил, придя сюда. Похоже, она обрадовалась тому, что может помочь мне. Прыгала, махала хвостом. Я миновал орешник и пошёл вдоль леса. Находя свои следы и наступая на них, я уже не боялся, что заблужусь. И собака по-прежнему бежала впереди. Я думал, она меня проводит только до леса. Но вот я признал притоптанное мною место, берёзки и уверенно шагнул в лес – а собака за мной.

Покачиваясь, громко и страшно скрипели (вот-вот упадут) высокие, старые сосны, касаясь друг друга вершинами.

На обратном пути почувствовал успокоение, и всё, что произошло сегодня и в последние дни, стёрлось, забылось. Я ступал неторопливо. Собака, постоянно оглядываясь, бежала впереди, оставляя ещё одни следы на Тайной дороге. Я радостно прислушивался к звукам леса. Когда я смотрел через голые ветви деревьев на розоватое, предвечернее небо, которое уже отдавало весной, припоминалось почему-то странное, бывавшее в детстве, ощущение умиротворения, вечности… Будто этот вечер, этот день никогда не закончатся. А небо всегда будет таким угасающим, мутно-розовым, серо-голубым. И никто никогда не умрёт.

Ирина ГОРБАНЬ (Макеевка, ДНР)
НЕПОГОДА
В который раз отбарабанил град
По старой изуродованной крыше,
А я шепчу молитву еле слышно
И ухожу от траурных тирад.

Всё – суета. Пора бы замолчать,
О мире вспомнить и, забыв о мире,
Упрятать страх в разрушенной квартире
И новый страх в себе изобличать.

В который раз дождь омывает кров
От крови, сажи и сухого пепла,
Где в каждой капле сила ливня крепла,
И крепла вера в силу всех миров.

В который раз гроза разбушевалась,
И я боюсь, но градины ловлю
И небеса неистово молю:
Пусть изо льда! Пусть изо льда…
Гроза и лёд для всех – такая малость,
Но только б «Град» не с неба – навсегда…

Валентина КИСЕЛЁВА (Дмитровск, Орловская область)
***
И взлетела, и зазвучала
Песня русского соловья!
Там, в сиреневой дымке, начало,
Продолжение – у ручья.

Майской ночью короткой, томной,
И без устали – до зари…
Пой, певец любви неуемный,
Радость душам людским дари!

Украшай тишину ночную
Ожерельем своих рулад.
Эту музыку неземную
Разве ты поёшь наугад?

В ней всё слаженно так, так стройно,
И в отточенности колен
Слышно: только Любовь достойна
Вечности. Всё остальное – тлен.

Анна БАБИНА (Санкт-Петербург)

ЧЁРТОВА КРУПОРУШКА
(рассказ)

 «… простой камень, широкое небо да участливая жалость прохожих…»

(Дж. Голсуорси, «Цвет яблони»)

 «…Вероятно, у каждого из нас найдётся какое-нибудь особенно дорогое любовное воспоминание или какой-нибудь особенно тяжкий любовный грех…»

(И.А. Бунин, «Тёмные аллеи»)

 

– Вилка, посмотри, какой вид! Да не туда же, не туда… Смотри, вон там! Видишь?

– Вот эта гора, что ли? Гора как гора. Тут везде такие. Урал же. Серый, тебе эта натура нравится? Угрюменько так, в твоём стиле.

– Да отстань ты! Дай послушать. Андрюха рассказывает, мне интересно. А ты, если убралась уже, помолчи.

– Ну уж убралась… смотри, фляжка меньше твоей ладони…

– Так мы в Ёбурге ещё приняли. Ладно, реально, давайте послушаем. Андрюха тут вырос, в конце-то концов.

– Не вырос, а лето у бабушки проводил, – поправил Андрей, единственный трезвый во всей компании. – Серёг, тебе если понравится что-то, говори, сразу притормозим. Тут красоты много.

– Так что ты начал говорить? Про село?

– Село называется Орловское, в честь помещика Орловского, который этой землёй владел. Он у башкир её выкупил, говорят, за бесценок. Выстроил тут себе усадьбу, большую и красивую. А до него это село называлось, – Андрей хихикнул в предвкушении, – Подтитечное.

– Как? – взвизгнула Вилка. – Повтори!

– Подтитечное.

Вилка, Виола Козина, красивая крупная девушка с гривой тяжёлых чёрных волос, истерически захохотала, уткнувшись лицом в плечо Дины. Серёга, несмотря на попытки оставаться серьёзным, тоже фыркнул.

– Назвали его так из-за гор. Вон, видите, две вершины торчат? Горы Титечные. Их, конечно, в атласах Орловскими называют, а у нас в деревне просто Титьками.

Виола снова засмеялась – громче, чем следовало. Серёгу не покидало ощущение, что она пытается ему понравиться. Дина с Андреем были парой, а они с Вилкой – нет, и он не стремился изменить сложившийся порядок вещей.

– У Везувия тоже два кратера, – невпопад сказала Дина.

Она вообще была немного не от мира сего, но Серёга считал, что Андрюхе с ней повезло. Жило у неё внутри что-то такое, что отличало её и от Вилки, и от других девиц из универа. Тихий живой огонь.

– И что? – Вилка вытаращила на неё крыжовенно-зелёные глаза, и Дина затихла, отвернулась к окну.

– Вилка, будь другом, помолчи, от тебя уже голова трещит.

Некоторое время ехали в тишине. За окном мелькала бесконечная сепия зимнего Урала. Вилка обиженно сопела. Серёга злился на себя за бессмысленную резкость. В конце концов, почему бы и не замутить с Вилкой? Так, ненадолго. До конца зимних каникул.

– Ребят, – нарушил тишину Андрей, – сейчас дорога будет, у деревенских называется Чёртовой крупорушкой. Говорят, очень опасная, если ехать быстро или пьяным, вообще труба, но я никогда ничего страшного в ней не видел. С деревенскими корешами и в ночи по ней мотались, и на кочерге… Обошлось.

– О, экстрим, – влезла Вилка. – Я за, но пристёгиваться не хочу.

– Пристегнись, пожалуйста, – попросила Дина.

– Пристегнись, Виола, – Серёга зачем-то сунул руку под собственный ремень безопасности, словно проверяя, хорошо ли держит. – Не глупи.

– Ла-а-адно, – согласилась она и пошарила на сиденье. – Где эта фиговина?

Дина помогла Виоле пристегнуться. Дорога петляла среди дикого заснеженного леса, время от времени их подбрасывало на ухабах.

– Неприятное место, – поёжилась Дина.

– Как, говоришь, называется? – переспросил Серёга.

– Чёртова крупорушка.

– Крупо… что? – Вилка наигранно рассмеялась, но было видно, что и ей не по себе.

– Крупорушка. Типа мельницы, раньше зерно мололи.

Снова повисла тишина. Ели тянули чёрные лапы к дороге. Колея была едва заметна. «И зачем я решил переться сюда? – подумал Серёга. – И снимать дипломный фильм, и кататься на доске можно было под Питером, в том же Кавголово. У Андрюхи тут вроде тоже никого не осталось… Зачем приехали? Такое здесь всё скорбное, беспросветное…»

– Слышь, Андрюх, – вдруг попросил он. – Останови. Пивко наружу запросилось.

Съехали на обочину.

– Разомнитесь пока, – Серёга исчез в лесу.

Дина вышла на дорогу и сторожко огляделась, по-животному раздувая ноздри. Андрей ободряюще улыбнулся.

– Зря я вам про крупорушку рассказал, да? Здесь и так своеобразно, – и он обвёл рукой безрадостный монохромный пейзаж.

– А волки тут есть? – Вилка приплясывала возле капота в короткой курточке.

«Зачем она такое носит, почкам кирдык», – подумал Серёга, выходя на дорогу.

– Что это? – Дина прянула к лесу, сразу провалившись в снег.

Над сугробом выступали очертания девичьего лица, выбитого на чёрном камне.

– Могила? – Вилка гротескно удивилась. – Чего здесь не хватало для полного счастья, так это могилы. Начало для классического ужастика.

– Это не могила, – Андрей пошёл по Дининым следам. – Кенотаф, скорее всего. Их тут много. Говорю же, дорога опасная.

– Как ты назвал?

– Кенотаф – памятник без могилы, – пояснил Серёга.

– Поехали отсюда уже, а? – Вилка открыла дверцу и неуклюже полезла в машину.

– Подожди, – зачем-то заупрямился он. – Мне интересно. Может, я свою натуру нашёл, наконец.

– Больной, – прошипела девушка и грохнула дверцей.

Андрей одной рукой приобнял Дину за плечи, а другую протянул к чёрному камню. Снежная шапка съехала вбок, и он увидел лицо целиком. «У него остановилось сердце» или «он забыл, как дышать». Что там ещё пишут в книгах? Но нет. Ничего не произошло. И снег не протаял до земли под его тяжёлыми ботинками.

«Иди к машине», – он подтолкнул подругу к дороге, а сам принялся разгребать снег двумя руками.

– В фате. Невеста, видимо, – Дина никуда не ушла.

Её оленьи глаза были полны ужаса.

– Сейчас уедем, – сказал Андрей, и голос его дрогнул.

Фата. Невеста. Он копнул рыхлый снег, молясь, чтобы имя оказалось другим…

 

Деревенских знакомить было не нужно – знали друг друга с детства, а его, городского, привели специально на соседский двор. Нашли бычка на верёвочке.

Загорелые и крепкие дружининские мальчишки смотрели с недоверием. Что от него, бледного, как снулая рыба, ожидать? И вдруг один, коротко стриженый, жилистый, вышагнул вперёд и сипловатым от долгих купаний в Зюрзе голосом проговорил:

– Меня зовут Танюша.

Она была у них заводилой, атаманшей. Не боялась ни высоты, ни воды, ни боли. Танины родители крепко квасили, и однажды спьяну отец пришиб мать. Мать отправилась на погост, отец – в Ныроб, на нары, а Танюшу забрала к себе бабка.

Бабка была крепка телом и крута нравом, воспитательных мер знала две – тяжёлая ладонь, расплющенная деревенской работой, да витой электрический шнур. Танька кушала вдоволь и того, и другого, но смирение к ней не приходило.

Андрюха ездил в Дружинино к отцовской матери – улыбчивой и нежной бабуле, которая, однако, Таньку недолюбливала, считая «дурным семенем».

– Лучше б ты Матвейкину внучку охаживал, – сердилась бабуля, меся тесто для пирогов. – Красивая, добрая, не то что это дьяволово отродье.

Он не спорил. Знал только, что Матвейкина внучка однажды, упав с дерева, порвала новое платье, а матери сказала, чтоб не ругали, что это они, мальчишки, виноваты. Сашку и Витьку высекли, а его на целый день посадили читать скучную хрестоматию. Танька бы так ни за что не поступила…

В Дружинино он ездил два лета подряд, а потом случилось непредвиденное – родители развелись. Расходились с треском. Мать не пускала его к отцу, тот караулил у школы, звонил днём, когда матери не было дома, и выманивал на прогулку. Однажды пришло письмо от дружининской бабули, но мама его и Андрюхе не показала, и сама читать не стала – сожгла в пепельнице, как мусор.

Боевитая Танька стиралась из Андрюхиной памяти, вытесненная улыбчивыми одноклассницами в отглаженных платьицах.

Прошло лет пять. Однажды в субботу, вернувшись из школы, Андрюха застал в кухне маму и папу. Оцепенел поначалу, но мама поспешила объяснить: они не сходятся, просто устали воевать и решили, что нужно договориться. Оба виновато и чересчур сладко улыбались.

– Летом в Дружинино поедешь, – сказала мама. – Тебе же там нравилось, я помню…

Он вернулся в деревню пятнадцатилетним – к тихой Зюрзе, бабушке, внезапно ставшей меньше его на целую голову, к пыльной дороге и домам с аккуратными наличниками.         – Сходи погляди, – сказала бабушка за обедом в первый же день, – как у нас церкву восстанавливают. Помнишь, где клуб был? Это ж церква наша, Покровская.

– Схожу, – без особого энтузиазма пообещал Андрюха.

Бабушка лукаво поглядела на него из-под седых бровей.

Вечером он действительно полез на холм, туда, где белела мятая коробка бывшего клуба. Двери были приоткрыты, тёмное нутро дышало сыростью. Сквозь побелку проступали суровые вытянутые лики святых, закатное солнце лезло в заколоченное окно, просачиваясь сквозь щели.

– Кто здесь?

Звонкий девчоночий голос отразился от обшарпанных стен.

– Это я, – он оглянулся.

На хлипких самодельных козлах стояла девчонка с тряпкой в руках.

– Что тебе надо? – спросила сурово.

– Бабушка сказала, церковь можно посмотреть.

– Андрюх, ты что ли?

Она скатилась с козел и шагнула к нему. Свет упал на лицо – знакомое и незнакомое одновременно.

– Танюша?

– Ну привет, – она улыбнулась.

Они лежали на песке возле речки.

– Ты верующая, что ли? Зачем в церковь ходишь?

– Верующая-не верующая, какое твое дело, – это была уже прежняя Танька, – реставратором я хочу стать. Знаешь, что это значит?

– Знаю, в школе рассказывали.

– А ты кем станешь?

– Не знаю… Мне кино нравится. Я бы стал снимать кино.

– Здорово, – Танюша посветлела лицом, – сделал бы фильм про нашу церковь. Она ведь восемнадцатого века! Ты знал?

– Не знал, – честно ответил Андрюха.

Он целыми днями бродил по окрестностям или валялся во дворе, изредка от скуки берясь за книгу из летнего списка. Танюша помогала бабке по хозяйству. Встречались они вечером возле церкви или на реке.

– Слушай, – сказал он однажды, немного волнуясь, – не хочешь быть моей девушкой?

– Я ничьей не хочу быть, – она отвернулась.

 

Следующим летом бабуля едва ли не с порога заявила:

– К Таньке не ходи.

– Что случилось?

– Не ходи – и всё.

– А всё-таки?

– Абашкин за ней приударил. В его машине ездила. Тебя с ней увидит – зарежет. Он такой, шушера проклятая.

Андрюха лежал во дворе, раздумывая, пойти ли вечером к церкви или послушаться бабулю, когда возле ворот раздался тихий свист. Выглянув в калитку, он увидел Таньку.

– Привет, сосед. Что не заходишь? – и добавила тихо, – Насвистели уже, что я с Абаней спелась?

– А ты – нет?

– Я – нет. Говорила же, я сама по себе девочка. Своя собственная, – она невесело усмехнулась. – Пошли на речку. Только, наверное, лучше действительно задами пройти, чтобы Абане не доложили.

Через неделю слухи доползли до Абашкина. Он поджидал их возле храма, сидя на корточках.

– Танька, как–то нехорошо получается… – начал он.

У Танюши дёрнулся уголок рта:

– Нормально, Абаня, всё нормально. Ты мне никто, и я тебе.

– Ты что же, с этим лохопендриком водишься?

– С кем я вожусь, дело моё. Закройся. А его тронешь, не будет тебе жизни, Абанька…

Матерясь под нос, Абашкин поднялся и пошёл прочь.

– Он безобидный на самом-то деле… Таскает чикалку с собой, а сам даже поросёнка забить не сможет. Дурак и пьяница, – она по-мальчишечьи сплюнула в пыль.

В церкви всё было по-другому. Со стен смотрели посветлевшие лики святых, в окнах пульсировало солнце.

– Студенты из города приезжают, поновляют… Я уже поговорила с ними. Есть такая специальность в Архитектурно–художественной академии. Бабушка, правда, говорит, я не протяну в городе, жить же тоже на что-то надо…

 

Последнее школьное лето стало его последним летом в Дружинино.

– Отдыхай хорошо, Андрюшенька, – говорила бабуля и тяжело, со свистом, дышала.

– Я разве когда-то плохо отдыхал?

– А в этот раз ещё лучше нужно! У тебя экзамены… Выпуск, поступление.

– Хорошо, – он чмокнул её в морщинистую щёку и выскользнул за ворота.

Церковь была открыта. Внутри пахло свечами и ладаном.

– Привет.

Он обернулся. Танюша стояла в дверях. Она похудела и осунулась.

– Тут теперь служат – настоящая церковь. Пойдём на реку.

– Как дела? – спросил он, когда они привычно вытянулись на песке рядом друг с другом.

– Андрюш, забери меня, – он тронула его за руку.

– Куда же я заберу…

– Действительно, куда, – она слабо улыбнулась, –  пошутила. Сама уеду в будущем году. Не могу дождаться.

 

Той зимой бабуля умерла. На похороны отец ездил один – Андрюха подхватил ангину и лежал в больнице.

Как–то раз в июле он оказался на улице Либкнехта, и его потянуло к проходной архитектурной академии. Интересно, кому в голову пришло разместить будущих архитекторов и реставраторов внутри этой безликой кирпичной громадины?

Он вспомнил красивое здание, в котором будет учиться в Питере, и довольно сощурился.

Танюши в списках поступивших не оказалось.

 

– Андрюх, Андрюх, поехали! Я пошутил насчёт натуры, – Серёга встряхнул его за плечо.

«Абашкина Татьяна Ивановна
1991–2009
… В день свадьбы ты от нас ушла,
Унёс непоправимый случай.
Ты слишком мало прожила,
Оставив всех в слезах горючих…»
 

– Поехали, – он поплёлся к машине, как слепой.

– Ты её знал? – Динин голос долетел к нему издалека.

– Нет, показалось.

Андрей аккуратно вёл машину в голубых газовых сумерках. Вилка уснула. Дина молча смотрела в окно. «Интересно, – думал Серёга, – сколько стоит сделать такой памятник? Можно, конечно, заказать бутафорский… У настоящего снимать как–то неудобно, да и натура не та… В районе Орловского куда красивее…

Илья ВЫГОВСКИЙ (Владивосток)

«О, ПОЛЕ, ПОЛЕ! КТО ТЕБЯ УСЕЯЛ?…»
(почти что быль)

– Савка, намекни, что бы ты хотел получить на день рождения?

У нас с Савкой договорённость – прозрачно намекать на желаемый подарок. Это типа традиции. Три года назад, когда Савке исполнялось семь, на подобный вопрос он ответил: «Маквина за сто рублей, я его в Союзпечати присмотрел». Два года назад на восьмилетие Савка потребовал: «Хочу лего «Старкрафт» за пятьсот, он в «Бубль Гумме» продаётся». В прошлом году аппетиты Савки значительно выросли: «Илюха, купи мне скейт за полтораху, сходим в «Спорттовары», я его тебе покажу». Так что, задав свой вопрос, я напрягся в ожидании ответа.

– Подари мне, Илюха, лопату. Только не китайскую, они  не прочные. Купи мне крепкую, я уже присмотрел такую в «Хозтоварах». Триста двадцать рублей стоит. Купишь?

Я опешил. «Разыгрывает?» – пронеслось в голове. Но он не разыгрывал.

– У тебя же круглая дата, десять лет. И ты хочешь лопату?

– Я на летние каникулы к тёте Тане еду.

– Ну а лопата при чём?

– Она живёт в Тульской области.

– Ну и что? – спросил я, нигде не бывавший дальше Находки.

– А ты про Куликово поле слыхал?

– Слыхал, – вяло ответил я, смутно вспоминая уроки по окружающему миру.

– При помощи этой лопаты я буду выкапывать древние кольчуги, шлемы, мечи. За месяц я столько добра достану из-под земли.

– А где? – всё ещё не понимал я.

– Да на Куликовом поле! – разозлился Савка. – Ты что, не знаешь, что в Тульской области находится Куликово поле?!

– Теперь знаю, – ответил я в замешательстве. – А там всё это есть?

– Да там кишит всем этим, только копай! – раскраснелся Савка. – Откопаю себе пару кольчуг, штук пять шлемов, ну и мечей штук несколько, – мечтательно изрёк Савка.

– Везёт тебе, – вздохнул я и почувствовал, как мои глаза начитают желтеть. Они у меня всегда желтеют в минуты сильной зависти.

– Со мной поехать хочешь? – проявил великодушие Савка. – Тёть Таня добрая, она и тебя примет. Какая ей разница: вдвоём с матерью мы приедем, или втроём.

Несмотря на безумный план Савки и его фантастическое предложение, всё свершилось как по нотам. Сначала была подарена лопата, правда, моя мать настояла, чтобы к черенку был привязан пышный синий бант – всё же день рождения. Затем родители как-то быстро дали разрешение поехать вместе с Савкой, чего я от них никак не ожидал.

Если описывать всё наше путешествие в деталях, то получится целый роман. Приключения поджидали нас на каждом шагу. Сначала Савка поругался со своей матерью, которая наотрез отказалась брать в самолёт лопату, и наша поездка была под угрозой. Потом в аэропорту в ожидании рейса мы с Савкой сцепились из-за чепухи – так, от безделья, – и перед самой посадкой подрались. Всем троим: Савке, его матери и мне, работники аэропорта сделали строгий выговор. Затем в самолёте Савка нечаянно опрокинул поднос с едой, испачкав ковровое покрытие салона. А после посадки мы с трудом опознали свой чемодан на багажной ленте, так как его красный чехол в пути отстегнулся, а в коричневом цвете мы его не признавали. Но всё это мелочи.

Тётя Таня показалась мне доброй пожилой женщиной. Ей было уже около сорока. Была она одинокой. Наверное, её муж уже умер от старости. Детей у неё не было. Я очень удивился, когда увидел, с какой радостью она встретила нас у себя дома.

Нетерпеливый Савка, несмотря на мои пинки ногами под столом, практически тут же выложил цель нашего с ним визита. Когда он произносил все эти «кольчуги, шлемы, мечи», это звучало как «изумруды, сапфиры, топазы, рубины» – слюни при этом брызгали из его алчного рта. Что ж до меня, я молчал, и только наливающиеся желтым цветом радужки глаз выдавали мои подлинные чувства.

– Я вас поняла. Вы хотите найти артефакты, – спокойно сказала тётя Таня.

– Не, факты нас не интересуют. Нас интересуют кольчуги, шлемы, мечи русских богатырей, друзей Пересвета, – деловито объяснил Савка.

– Но нас бы также устроило обмундирование друзей Челубея, – беспринципно добавил я.

Тётя Таня посмотрела на Савку, потом на меня, немного подумала, а затем решительно сказала:

– Знаете, не будем откладывать такое важное дело. Завтра утром я отвезу вас на место.

– А лопаты? – спросил Савка утробным голосом. – Лопаты у вас есть?

– Если что, лопаты купим на месте, – деловито сказала тётя Таня.

– А они хорошие? Крепкие? – гнул своё Савка.

– Не переживай, лопаты, что надо, – сказала тётя Таня, и в этот момент я почти услышал, как кто-то невидимый запел гнусным голосом: «Раз пошли на дело я и Рабинович…»,  любимую песню соседа дяди Кости.

Ночью я спал беспокойно. То ли другой часовой пояс тому виной, то ли предвкушение обладать древними доспехами будоражило моё подсознание. Во сне я видел вспаханное Куликово поле с кучами несметных сокровищ на нём. По полю бегал счастливый Савка в кольчуге и без трусов. Он размахивал огромным ржавым мечом и приговаривал: «О, поле, поле! Кто тебя усеял?..»

На утро я еле встал. Умывание и чистка зубов мне показались излишними, равно как и Савке. За столом мы сидели насупленные и напряжённые. Одним словом, мы «шли на дело». И только тётя Таня, казалось, не понимала всей серьезности момента. Она принарядилась в цветастое платье и красиво уложила свои длинные волосы. «Может, так оно и лучше, – подумал я. – Маскировка нам не помешает». Что думал в этот момент Савка, неизвестно. Самой счастливой в это утро была Савкина мать, которая отсыпалась после трудной дороги и что-то бубнила во сне.

На место мы ехали на автобусе. Тёплый июньской воздух рвался в открытые окна автобуса, наполняя салон сладким ароматом душистых трав. Тётя Таня то и дело поглядывала на нас и улыбалась. Глядя в окно, я на какое-то время забыл про цель нашей поездки. Всё мне казалось необыкновенным. Будучи коренным владивостокцем, я не привык к равнинным пейзажам. У нас как? Куда ни посмотришь, всегда взгляд упирается в сопку. В нашем городе нет кварталов, все микрорайоны разбросаны по сопкам. А здесь… как будто воды налили в блюдце. Всё непривычно ровное, от чего картина кажется бескрайней.

– Вот мы и приехали, – сказала тётя Таня и подтолкнула нас к выходу.

Забыв спросить про лопату, мы последовали за своей спутницей.

– Ну, что, дальневосточники, притихли? Давайте знакомиться с местом. Вы ж хотели увидеть Куликово поле? Вы его видите. Это, я бы сказала, музей под открытым небом, уникальный природный заповедник.

– А чё оно такое большое? – нерешительно спросил Савка?

– Да, – поддержал я. – На картине в нашем учебнике оно кажется не таким большим.

– Здесь десять полей, представляете?! Общая площадь аж сорок гектаров. Пойдёмте, я вам всё покажу.

Не знаю, какое расстояние мы прошли, потому что раскинувшийся пейзаж действовал на нас гипнотически. Бескрайняя равнина, подобная зелёному бархату, вспыхивала яркими цветами. Красота была такая, что я не мог говорить.

– Что, дальневосточники, притихли? – спросила тётя Таня. – Нравится?

– Да ничего, – протянул озадаченный Савка. – А сфотать можно?

– Это всегда пожалуйста, – широким жестом разрешила наша спутница.

Мы вытащили телефоны и стали снимать. Фотографировали много и жадно. А тётя Таня в это время рассказывала про степь, про её необыкновенных обитателей, про то, как на этом месте было решено устроить такой уникальный музей под открытым небом.

– Надо же! Кто бы мог подумать! – удивился Савка. – Я всегда представлял себе степь серой, пыльной и унылой.

– Да, с бесплодной, пыльной землёй, – поддакнул я.

– Ну разве может бесплодная почва родить все эти васильки, лилии-саранки, лён? Вы только представьте, какая силища таится в недрах степной почвы!

Мы продолжали свой путь по специально проложенному маршруту, то и дело останавливаясь и прося друг друга:

– Сними меня ещё на фоне этих цветов… а теперь меня в прыжке…а теперь на фоне вон того облака…

– Смотрите, мальчики, – прервала нас тётя Таня, – это восстановленный участок ковыльной степи, видите? Вы про ковыль-то слышали?

– Лично я – нет, – сказал Савка.

Я промолчал. Да и что мне было сказать, если всё, что я слыхал про ковыль, так это сомнительную песню нашего непутёвого соседа дяди Кости: «Ковыль мой ковыль, ковыль-навыль, выль-выль-выль».

А тётя Таня продолжала:

– На территории Куликова поля есть красивейшие участки ковыльной степи, которые вас так привлекли и которые вы запечатлели своими камерами…

Мы наслаждались красотой степного ковра и не заметили, как день стал клониться к вечеру.

– Ну, что, пацаны, за лопатами идём? – засмеялась тётя Таня.

– За какими лопатами? – не понял Савка.

Я же всё прекрасно понял, и мне стало не по себе. «Да разве можно на такую красоту намахнуть лопатой?» – ужаснулся я про себя, но вслух ничего не сказал. Не было никакого желания затрагивать эту позорную тему…

В Тульской области мы пробыли около месяца. Благодаря тёте Тане, мы каждый день с самого утра отправлялись на экскурсии. Чего мы только не видели! Но всё же самым любимым местом для нас оставалось Куликово поле с его уникальной природой. Возвращаясь в родной Владивосток, вместо кольчуг, шлемов и мечей, мы везли с собой незабываемые впечатления, которые останутся с нами на всю жизнь.

Зарина БИКМУЛЛИНА (Казань)

СУСЛИК

Когда пустота, будто в высохшем русле,
И трудно дышать, будто в воздухе смог,
Представь, что в степи дремлет маленький суслик,
Свернувшись в пушистый и тёплый комок.

А где-то над сусликом плещутся маки,
Коробочки зёрен и шелест семян.
И снятся ему золотистые злаки
И солнечный воин, и отблеск стремян.

И травы покрыты хрустящею коркой,
Которая сладко трещит на зубах.
Темно и уютно у суслика в норке,
И сам он степными лугами пропах.

Спит суслик. Он дергает левою лапой
И острую мордочку прячет под хвост.
А ветер разносит чарующий запах
Тревоги, полыни и конских волос.

И если весь мир, угловатый и жёсткий,
Несётся с обрыва, круша и дробя,
Пусть маленький суслик с пушистою шёрсткой
Увидит прекрасные сны за тебя.

Галина ШУБНИКОВА (Советск, Кировская область)

МОЯ ПРОВИНЦИЯ

В нашей провинции воздух звенит синицей,
Медленна жизнь, будто слой облаков загустел.
Капля дождя слезинкой дрожит на ресницах,
И лист календарный, день отпустив, улетел.
Скрученной нитью сплетается жизнь в паутину,
Проблеском радуга мост перебросит вдали.
Наша провинция – вотчина комариная,
Звон колокольно-серебряный изнутри.

Майя ГАЛИЦКАЯ (Буда-Кошелёво, Беларусь)

ВЫЖИВШИЙ

– Дочка, мне водки и хлеба, простого, чёрного. Нет, больше ничего не нужно. Только хлеб порежь, – пожилой мужчина в парадной военной форме смущённо улыбнулся. – Я бы и сам с радостью, да вот… – Он приподнял из-за барной стойки полупустой рукав. – И ещё… две рюмки.

Молоденькая официантка с заученной улыбкой кивнула мужчине и отошла. Военный медленно окинул взглядом абсолютно пустое кафе, выбрал самый дальний столик и так же медленно направился туда. Сняв фуражку и отряхнув с неё снег, он расположился за столиком, рассмотрел стены. Всё как и везде: яркие плакаты в рамках, разноцветная подсветка, зеркальные шары под потолком. Прямо напротив него висел огромный плазменный телевизор во всю стену, на экране которого в беззвучном режиме выделывала замысловатые па темнокожая пара.

– Спасибо, дочка, – поблагодарил мужчина официантку, поставившую перед ним запотевший графинчик с водкой, две рюмки и плетёную корзиночку с аккуратно сложенными кусочками чёрного хлеба.

– Что-нибудь ещё? – с улыбкой поинтересовалась вышколенная официантка.

– Нет, спасибо, моя хорошая. Отдохни. На вот, возьми, – военный расплатился и умолк.

Цокая каблучками, девушка удалилась. Мужчина, посидев минуту неподвижно, достал портмоне и вынул оттуда небольшую старую фотографию. Края её обтрепались от долгого ношения в тесноте, бумага пожелтела, а чернильная надпись на обратной стороне почти выцвела. Кроме того, край фотографии был испачкан чем-то тёмным. Человек налил в рюмку водки до краёв, накрыл куском хлеба и поставил перед собой. На мгновение приложив фотографию к губам, поставил перед рюмкой. Через запотевший хрусталь графина прямо на него в один момент устремился потускневший от старости взгляд двадцати пар глаз…

– Фью! Фью-ю-ю! – этот Лёшкин свист, казалось, услышало всё ущелье, насквозь пропитанное запахами бензина, пороха и удушливого дыма. Редкие часы афганского затишья не были растянуты в пространстве и времени, как это было на Большой земле. Через минуту из выгоревших, продырявленных осколками брезентовых палаток высыпали загорелые молодые парни и набросились на свистуна.

– Эй, что там?

– Чего свищешь? Зарплату привезли?

– Совсем что ли обалдел от жары? – крепкий парнишка плеснул воды Лёшке в лицо.

– Смотрите, пацаны! Да вон, по руке смотрите. Что тащит-то?

Ребята повернулись туда, куда указывал Лёшка, и заметили большую хищную птицу, медленно кружившую в воздухе прямо над палатками на бреющем полёте. В когтях у неё извивалась крупная змея.

Теперь парни засвистели уже в десяток ртов, зашумели, закричали и замахали руками. Кто-то подхватил камень и бросил в птицу. Лёшка с автоматом наперевес двинулся вперёд, но тут неожиданно птица выпустила добычу, сердито сделала ещё один круг и взмыла вверх. Лёшка двинулся было туда, куда предположительно упала змея, но, сделав несколько шагов, остановился.

– Ребят, пойдём посмотрим змеюку!

– Чего хорошего! Ты за полгода змей не насмотрелся, что ли? Вон, за каждым камнем такие же по пять штук в засаде сидят. Проворонишь – похлеще душмана ужалит!

Все как один служивые махнули руками и скрылись в палатках, оставив Лёшку в одиночестве перед дилеммой: сходить посмотреть змею или пойти за ними в спасительную тень. Лёшка выбрал первое.

Змея толщиной в руку доброго мужчины лежала на голых рыжих камнях, покрытых слоем пепла, песка и гари. Чернёным серебром отливала спина, располосованная когтями хищника. Капельки алой крови стекали на камни и тут же запекались на пятидесятиградусной жаре. Устремлённые в одну точку стеклянные глаза её тускнели и, казалось, что последние силы вытекали из неё вместе с этими каплями. Лёшка стоял неподвижно, окаменев от раздиравших его страха и жалости, но всё-таки жалость взяла верх, и он, выставив автомат, медленно пошёл к змее, приговаривая:

– Хорошая… Не бойся… Не кусай…

Приблизившись, Лёшка тронул гадину стволом автомата. Змея лишь немного повернула голову и больше не двигалась. Осмелев, парень начал подталкивать её к большому валуну, отбрасывавшему хоть какую-то тень. Затолкав змею за камень, Лёшка пододвинул хвост ближе к голове, стараясь свернуть её в кольцо. Не поднимая головы, змея слабо зашипела, и солдат отпрыгнул подальше, уже удивляясь абсурдности своих действий.

Вернувшись к палаткам, Лёшка оторвал кусок от запасного палаточного брезента, налил в гильзу воды. Потом порылся в аптечке, нашёл порошок, которым их военврач засыпал небольшие раны, и отсыпал себе в ладонь. Снова пошёл туда, за камни, под дружное улюлюканье и нелестные эпитеты сослуживцев. Змея оставалась там. Сгородив вокруг неё из мелких камней какое-то подобие стенок, он накрыл странное сооружение тканью, потом осторожно полил змею водой. Осторожно приближая руку, Алёшка посыпал раны от когтей аптечным порошком. Длинное тело дёрнулось, выгнулось, и как будто затихло…

А потом было пекло.  На окраине Герата, где закрепилась Лёшкина мотострелковая дивизия, хватало кровавых драм. С каждым днём места в палатках становилось всё больше, а грязных котелков после еды всё меньше. Сначала с боевой операции не вернулся Лёшкин близкий друг, украинец Петро. От тяжёлого ранения умер прямо на руках друзей армянин Сейран… А змея, выдранная из когтистых хищных лап, жила. Через пару дней после своего спасения она всё-таки свернулась в кольцо, но всё равно лежала неподвижно. Лёшка уже не боялся быть ужаленным и время от времени посыпал лекарством раны и поливал её водой. Благо, река Карубар в районе старой крепости, что за Кандагарским рынком, в этом месте почти не простреливалась. Он даже пару раз оставлял воду и кое-что из еды возле змеиной морды.

На пятый день при приближении Лёшки змея подняла голову и уставилась на него немигающим взглядом. Ошарашенный солдат замер в нескольких шагах от её укрытия, не решаясь подойти ближе. Она же слабо зашевелилась и попыталась ползти к нему. Лёшка не двигался и зажмурил глаза: кто-то рассказывал ему, что если не шевелиться, то змея не ужалит. Никто его не укусил, и он открыл глаза. Змея всё-таки приблизилась к нему, но теперь лежала, положив голову на громадный Лёшкин сапог…

Жара стояла градусов за сорок в тени. Под безжалостным солнцем солдаты нервно морщили лица, пересохшими глотками жадно хватали раскалённый воздух, наполненный парами бензина, дизтоплива и пороховой гари. Уже восемь часов шёл непрерывный, время от времени то усиливавшийся, то ослабевавший бой. Бой, конца которому не было видно, а потому и вызывавший тупое равнодушие к собственной судьбе, давящее ощущение и реальности происходящего, и вместе с тем желание конца. Какого конца, это было уже для Лёшки не столь важно, лишь бы прекратился весь этот кошмар… Лёшка помнил только, что без конца набивал патронник и передёргивал затвор автомата, стреляя по боевикам, пытавшимся перейти поближе… Своё укрепление тогда они удержали.

Приказали рано утром вновь выйти на занимаемые ранее позиции и захватить первые дувалы. Правда, командир полка при этом страшно ругался в адрес какого-то обременённого большой властью остолопа, потому как он-то, командир, хорошо понимал, что означает этот приказ. Приказ, уменьшивший за минувший день Лёшкину дивизию ровно на треть убитыми и ранеными. Понимали это и молчаливо стоявшие рядом офицеры штаба и всегда рассудительный командир третьего батальона, но правила игры требовали сказать одно лишь единственное слово: «Есть!» И это слово было сказано…

Попав в палатки уже глубокой ночью, оставшиеся в живых ребята напились воды и, не раздеваясь, замертво попадали на дощатые настилы. Лёшка, наспех перевязав задетый осколком распухший палец, как обычно, черпанув воды, направился к змее. Полив её водой, он обречённо присел на камни рядом, обхватил голову руками и затих в каком-то забытьи. В тот же миг окрепшая змея развитой пружиной метнулась к нему на шею и стянулась в тугой узел, не оставляя обессиленному солдату ни малейшей возможности даже сдвинуться с места. Хватая ртом ни на градус не остывший воздух, Лёшка ухватил змею двумя руками, намереваясь стянуть, но она стальной удавкой сжималась всё сильнее. У Лёшки потемнело в глазах, в висках застучал пульс, руки ослабли, и он потерял сознание.

Когда Лёшка очнулся, он понял, что прошло совсем немного времени, потому что стояла всё та же непроглядная ночная тьма, усиленная удушливым чёрным дымом. Змея, видимо, уползла, так как ни под камнем, ни поблизости её не было. Помотав головой, он поднялся с камней и, пошатываясь, побрёл к палаткам. То, что он увидел, повергло его в немое отупение. Вся его палатка была залита кровью. Кровь была везде: на брезентовых дырявых стенках, на разбросанных вещах и даже в бачке с водой. Трое ребят, деливших с ним палатку всю армейскую службу, лежали на полу с перерезанным горлом.

Лёшка,  зажимая руками рот в немом крике и сдерживая подступавшую тошноту, вывалился из палатки, в один момент преодолел несколько шагов и рванул крыло соседней. То же самое… Всех… Всех ребят вырезали душманы… Всех… Ему казалось, что он ещё слышит шарканье подошв убегавших бандитов, чувствует их звериный запах и видит растворяющиеся в кромешной тьме тени…

События следующей недели Лёшка помнил урывками. Трое суток в одиночку он преследовал целую банду вооружённых до зубов моджахедов. В совершенно незнакомом ему ущелье. Шёл за добычей, как волк. Не ел и не пил ничего. Почему-то он чувствовал именно свою вину за то, что погибли  ЕГО ребята, и он хотел отомстить, во что бы то ни стало. И за себя, и за них. Он выследил убийц, и теперь шёл за ними по пятам, желая улучить нужный момент и напасть. Но справится ли, он не знал и был готов погибнуть.

На четвёртую ночь Лёшка ощутил, что силы покидают его измученное тело. Бандиты думали, что в устроенной ими провокации погибли все, и не особо остерегались погони. И тогда он по-кошачьи бесшумно подполз к костру у небольшой, уже виденной когда-то давно им пещерки, возле которого караулили покой два афганца, и в одном прыжке – отчаянном, злом и почти безнадёжном – единственным имевшимся оружием, штык-ножом, заколол их. Затем бросился в пещеру. Чтобы спящие бандиты не кричали, он зажимал им рты ладонью и только потом резал горла. У последнего из врагов на шее он заметил подвеску – половинку сердца. Эта подвеска была на шее Лёшкиного друга из той палатки. Полосуя по горлу моджахеда, Лёшка по-детски разрыдался, с остервенением втыкая затупившееся оружие в ещё тёплое обмякшее тело. Он глотал слёзы, всхлипывал и шептал:

– Ну что, взяли, гады? Взяли, а?

Четырнадцать трупов остались за его спиной, когда он снова вышел к огню…

Спустя неделю полуживой, оборванный и исхудавший Лёшка объявился в расположении какой-то другой воинской части. Его сразу же отправили в госпиталь.  Не только потому, что он имел ужасный вид и очень ослаб, а левая рука почернела и была как полено. А ещё и потому, что он попросил сразу отдать его под трибунал…

Лёшка полностью пришёл в себя только в МИГе, увозившем его на Большую землю. Раненный осколком палец дал заражение, и руку до локтя пришлось ампутировать. В госпитале ему приходилось бесконечно отвечать на расспросы солидных военных с полковничьими и генеральскими погонами, подписывать бессчётное количество каких-то бумаг и писать сотни докладов, рапортов и объяснительных… Подлечившись, он долго и безуспешно просился назад, в Афган, но неумолимый военком, пропечатав военный билет, сухо пожал ему оставшуюся руку и отпустил на все четыре стороны…

Громким «Прощанием славянки» затренькал мобильный телефон единственного посетителя кафе. Пожилой военный, до этого несколько часов сидевший неподвижно, не сразу взял трубку.

– Да, сынок, подъезжай. Хорошо, и мать заберём.

Мужчина медленно встал, забрал со стола фотографию и снова положил её на привычное место, в портмоне. Залпом выпив из хрустального графинчика оставшуюся жидкость, он двинулся к выходу.

Так как никого, кроме него, в кафе не было, плазма передавала новости. Сухой дикторский голос вещал из глубины экрана:

– За десять лет страшной и кровопролитной афганской войны СССР потерял почти пятнадцать тысяч солдат. Согласно официальной статистике, ранения, контузии и различные травмы получили более пятидесяти трёх тысяч человек, около трёхсот человек пропали без вести. И сегодня, в годовщину вывода советских войск из Демократической Республики Афганистан…

Не дослушав, военный повернул голову и рывком дёрнул ворот парадного кителя, оторвав от белоснежной рубашки несколько пуговиц. Обнажилась длинная загорелая шея, на которой синей петлёй обвилась вытатуированная змея.

Евгений ШЕСТОВ (Нижний Новгород)

ПОЛЕНЫЧ

Солнце палило нещадно. Висело высоко в небе раскалённым жареным яблоком. И плавило всё, что было ниже его.

Только удочка странного седого рыбака, казалось, не обращала внимания на бьющую энергию светила. Она мерно покачивалась вверх-вниз, на секунду вздёргивала червяка на крючке и вновь засыпала.

Болотные сапоги и плащ ОЗК давно пришли в негодность, но для рыбалки подходили как нельзя кстати. А старая кожаная кепка на макушке была куплена в Секондхенде специально для свиданий с природой.

Из-под кепки выглядывали маленькие от старости и выпитого с утра спиртного бесстрастные глазки, готовые в любую минуту закрыться, лишь только возникнет такая необходимость. А в сегодняшней жизни желание закрыть глазки на любое нежелательное проявление жизни возникало почти каждую минуту. Последние двенадцать лет особенно.

Это сейчас на берегу озера под палящим солнцем у него остались лишь маленькие поросячьи глазки. А когда-то в пору горячей неуёмной юности, когда кровь кипела и кидала его на любую амбразуру с перекошенным от злости и ненависти ртом, лицо украшали красивые миндалевидные глаза, которые свели с ума не один десяток неприступных красоток.

Ходил среди ночи к ведуну, да только не дошел. Повернул обратно. А как вернулся, тут же рухнул без движения и провалялся так до первых петухов.

– Чего же хотел я от этого омутника? Зачем пошёл? Да ни зачем. Узнать хотел, когда сдохну. А кто ж тебе, милый, откроет такую сокровенную вещь. Он и знает, да не скажет. Он много чего знает. Гадатель хренов!

Тишину вдали нарушает нарастающий гул мотора. Пять минут рева, сплетённого с музыкальным винегретом из автоплеера, и вот на полянке, метрах в десяти от берега уже вываливается из железного нутра машины детина с полтиной. Мерно сопит, похрюкивая, сморкается в песок, подняв высоко ладонь, подходит к берегу.

– Клюёт кто-нибудь?

Старик поднимает глазки на детину, засовывает большой палец в рот, поднимает руку вверх:

– Ты, Валерик, с какого дуба рухнул? Направление перепутал? Какой клёв в полдень?

– А ты тогда чего сидишь? Или ждёшь кого?

– Карпа жду. – Старик чмокает губой, машет в направлении машины: – Ты приглуши звук-то, рыбу распугаешь.

– Да ладно, чего ты. Сам же говоришь, клёва никакого. Чем тебе музыка помешала? Щасскупнемся.

– Ты, милок, давно в автосервисе-то не был? А то придётся сейчас ехать туда, за мастером.

– Ой, напугал ежа голой жопой.

– И не трынди! Ты меня знаешь.

Старик отворачивается и уже больше не обращает внимания на молодого.

Многие его знают. Въедливый, дотошный, до мерзости принципиальный. «Одним словом, старпёр, чтоб он сдох». Эту присказку он тоже слышал уже не раз. Но… Не посылает бог смерти, не хочет его забирать к себе. Кряхти, скрипи как можешь, воюй… А с кем воевать-то? С детьми? Вот как этот…

Принял с утра, когда рассвело, полстакана первача, снял ночное напряжение. Уснул вроде ещё на пару часов. А сердце всё равно не на месте. Тянет что-то тёмное, мутит, выть заставляет. От этого еще меньше глазки… Где вы мои ястребиные?

После паузы тишины в машине что-то хрюкнуло, прорезалось хрипом, и за переливом гитарных струн зазвучал твердый голос:

«Я не люблю уверенности сытой –

Уж лучше пусть откажут тормоза.

Досадно мне, что слово «честь» забыто

И что в чести наветы за глаза»…

Валерик уже потянулся к магнитоле, но был остановлен властным:

– Не трожь искусство! Пусть поёт.

– Свихнёшь с тобой, дед. – Валерик начинает раздеваться. Делает он это долго, смачно, явно красуясь накачанным телом, поигрывая бугристыми мышцами. Портит вид бурдюк над мошонкой, и бурдюк немаленький. Пивной.

Автор-исполнитель допел свою песню. Дед покачал головой, тихо произнес, повторив последнюю строчку песни:

– Я это никогда не полюблю…

– Ты о чём, Поленыч?

– Ты бы, мол чек, ехал отсюда. Пора к кормушке. Самое время.

Вспомнил старик про отца, про улыбку его грозную, недобрую. Его это слово «мол чек». Боль пронзила его, как только всплыл в памяти ремень отцовский. И крик его на весь дом. И опущенные в бессилии губы матери. Он видел смирение матери, её отведённую от удара голову, и решил тогда, что не будет плакать, тут же закрыл рот и не произнес больше до конца дня ни одного слова. Пять ему было, но решение своё он помнил до сих пор.

Та старая, заплывшая жиром в мозгах, потускневшая, но все же клокочущая где-то под сердцем боль была первая и самая памятная. И пришла опять такая же резкая, неуёмная, безысходная. Много их было потом, этих болей, и физических и советстливых. А запомнилась только первая. Остальные забыл. Заставил себя расстаться с ними по-хорошему.

Оказывается, не все…

Валерик подошёл к берегу чуть в стороне от деда, побултыхал ногой, передёрнулся всем жиром и улегся на горячий песок.

Привиделась на днях во сне ему жена покинутая. Будто сидит она на кухне, чай мешает в стакане, и зовёт его, чтоб он ей подул на горячую воду. Остудил, стало быть, чай. А он подняться с дивана не может, ноги не может спустить. Лежал неловко, вот они и затекли, ноги те. А когда пришёл в кухню-то, жена уже бросила чай пить, в окно уставилась и смотрит, его не видит и не откликается. Он её зовёт, а она не откликается. Хватает он тогда со стола нож и на неё. Только не добежал, споткнулся о свою ногу и лоб разбил об угол стола. Проснулся потом с головной болью и не мог понять, в руку сон или просто с перепою.

И неотвязно поселилась в мозгу его мысль о женщине, о его «Девушке».

Вспомнилось почему-то первое свидание с ней у кинотеатра на площади, долгая прогулка по широкому бульвару, сидение в «Развилке». Вспомнил он, как долго вертел в руках первую рюмку коньяка. Цедил коньяк, морщился, поглядывая на Лару (в тот день она представилась ему Вероникой), говорил мало, больше слушал её трескотню. На прощание она обещала позвонить. Своего номера не оставила, лишь записала его.

От такого заявления новой знакомой он надрался как свинья и все ждал её звонка, чтобы мстительно обругать её последними словами. А позвонила, и нашлись у него ласковые слова, куда-то уплыла злость, и захотелось опять её увидеть.

Ветерок чуть шевелил поплавок, на котором уснула прилетевшая с берега бабочка. Старик залюбовался на крылатое чудо природы. Мелочь, ерунда вроде, а как приятно взглянуть. Крылья белые, с каким-то зеленоватым отливом, а тельце чёрное. Вот же курьёз, чёрная красавица прячется в белые одежды. Скрывает свою натуру. Прямо как эта самая…

Всего неделю не видел, а нате вам. Уже соскучился.

Он-то привык, что плевал на эти новые знакомства. Одной больше, одной меньше. На ночь он всегда найдёт себе грелку. Для него они все были герлы, тёлки, соски, и много ещё более резких мужских эпитетов. А тут зацепило, потянуло его к новой… девушке.

Слово всплыло как-то само собой. «Девушка». Что он говорил ей? Это не имело абсолютно никакого значения. Типичный пустой трёп. Вслух называл киской и лапочкой. А внутри творилось что-то совершенно незнакомое. Даже старые эпитеты для прежних своих знакомых куда-то провалились, вылетели из памяти. Да и само слово «девушка» не хотело попадаться на язык.

Он даже не сразу взял её за руку. Второе свидание, уже всё, пора на приступ, как заведено у него раньше, кабак, кино, карета к дому, поцелуй у двери и в койку. А ночь была такая лунная.

Что же его тогда тормознуло, перекоробило, оттолкнуло?

Простое слово, почти ласковое, сказанное ею с кокетливой полуулыбкой. «Мужчинка!»

Он взорвался. Дошло бы даже, может быть, до пощечины. Ей. Убежала в ванную.

Не вошёл в готовую открыться дверь спальни, а остался сидеть в кресле. Хотел уснуть и не мог. В голове царил полный кавардак, а ладони покрылись потом.

А потом случилось тридцать лет счастливой совместной жизни. И никогда за эти тридцать лет она не повторяла то глупое слово. Бывало всякое. И хорошее и плохое. Как у всех. Но двенадцать лет назад она припомнила ему свою обиду. И опять назвала его мужчинкой. Не стерпел. Ударил. Думал, убил. Обошлось. Сбежал в деревню. На прощание строго-настрого велел не показываться ему на глаза. Старый дурак!..

Солнце поднялось достаточно высоко, а с западной стороны показались мелкие облачка.

Валерик поднялся, протирая заспанные глаза, потянулся, спросил:

– Слышь, Поленыч, а ты пивка-то бухнёшь?

– У нас было, — ответил старик и показал пальцем на жестяную фляжку в воде.

– Так нагрелась, наверное…

– Там родник холодный. Все предусмотрено.

– Самогон? Как в лучших домах Парижа и Лондона? – сказал Валерик и тут же сам заржал над своей шуткой.

– Слышь, а я не понял, а чё тя Поленычем кличут?

– Да жену я свою чуть поленом не пришиб по пьяни. Вот такой же был как ты сейчас.

– Такой же молодой, красивый?

– Такой же был придурок.

Тени деревьев легли на воду. С другой стороны озера по тропке шла женщина. Походка тяжёлая, сумки оттягивали руки, голова склонена к правому плечу.

«Как у Лары моей?!»

Старик даже приподнялся с бревна.

«Обман зрения? Нет, не она. Но как похожа. Или она приехала. Но тогда она пришла бы с другой стороны, с остановки. Нет. Я же запретил ей приезжать».

– Ну-ка, малец, глянь, кто там идёт по берегу? – Старик указал Валерику направление.

– Так это ж твоя Лариса Васильевна приехала, Поленыч. Или не признал сослепу? Она каждое лето здесь…

– Она ли? Ох, где вы мои ястребиные?

Что-то изменилось в этом маленьком мирке на берегу реки. Следы ног на песке, мутная вода у берега и вонь от бензина – это лишь внешнее, наносное. Что-то изменилось внутри старого человека. Умирать уже не хотелось. Но как жить с этим?

«И я хотел идти к ведуну? Напрасные хлопоты. Не люблю я этого».

– Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более, когда в неё плюют. Твою мать, она ж сюда идёт!