ВЕШНИЕ  ПУТИ
(рассказ)

 В равнинных просторах человеку иногда навевают­ся особенно редкие и хрупкие состояния и хрустально-родниковые настроения. Ничем другим их не вызвать.

В равнине есть песенность, пробуждающая напевные величавые мелодии. А желание петь — не частое, и его легко спугнуть.

Кажущейся внешней монотонностью, однообразием равнина незаметно-ласково привлекает к себе, воссоз­дает, возрождает заслеженную буднями великую основательность в человеке, подобную ее бескрайности. И то могучее человеческое легко слаживается — с шиpью, его хватает на весь необъятный простор от смутной черточки горизонта позади тебя до загадочной дали перед глазами, когда отовсюду празднично и радостно веет особое равнинное спокойство.

Величава тишина раздолья. В ней присутствуют, чувствуются какие-то ароматы вечности, что-то величаво-вселенское. Все сопутствующее кажется случайным, малозначащим и даже не отвлекает взора. Здесь над всем владычествуют лишь две стихии: земля — более пере­менчивая и доступная бескрайность, будь то снежная равнина, пашенный простор или раздолье сжатых полей, и небо — голубая безбрежность, тоже изменчивая, но обманчиво кажущаяся вековечной. А солнце и облака лишь помогают уверовать в эту величавость небес.

Даже ветер на равнинах особый. Казалось бы, ему стремительно носиться, не встречая препятствия, метаться изо дня в день. Это бывает. А зато какая бывает тишь, когда не чувствуешь даже воздуха, его прикос­новения к глазам, к лицу.

И самое волшебное — когда две стихии сближают­ся, становятся похожими, когда в безлунную ночь без­мятежная, добрая темнота сливает их, порождая стран­ный, тревожный зов маняще-близкого сверканья звезд и отрешенно-далеких земных звуков. А если еще уви­деть полную луну в позднюю ночь, сияющую в темном обрамлении из неба и земли?

Ну разве можно, оказавшись в этом безбрежии, ки­петь злостью или клокотать ненавистью? Или досадо­вать? Или завидовать? Разве можно в эти минуты по­сылать кому-то проклятия?

Как бы жили люди, если бы не было равнин?

Однажды в начале апреля мне пришлось долго ехать по полевому простору. Деревень почти не было видно. Они прятались в плавных низинах, изредка выдавая себя одним-двумя высунувшимися дворами или макуш­ками тополей и ракит. Перелесков не встречалось, а посадки вдалеке ничуть не беспокоили, не тревожили ровного разлива простора.

Пашни отлеживались, высыхая под ветерком и про­зрачным солнечным светом. Стояли те немногие ап­рельские дни, когда не сегодня-завтра можно попробо­вать размять комок земли и он будет рассыпаться в ладони, а это значит — пора за работу в полях.

Вблизи было видно, как борозды покрывались серым налетом, исчезали влажное отсвечивание и черно-сырая тусклость пахоты. От нее поднимались густые дрожа­щие струйки воздуха, заметные даже рядом, — словно поднимались дымки, струйки дыма незаметных костров.

Даль мерцала такими волнующими переливами, ка­ких потом уже не увидать даже в июльскую жару. Тогда в воздухе нет той пронзительной чистоты, прозрачнос­ти, а трепет зноя — томно-густой, обещающий жаркое утомление. Теперь же неспешный ветерок, скользя по пашне, нес прохладную свежесть с неповторимыми запахами сырой пробуждающейся земли. И когда солн­це поднималось выше, она начинала дышать, как встре­воженная человеческая грудь.

Но таких дней в апреле немного, и не всегда они выдаются ясными и покойными. Иногда ветер бывает резким и холодным, небо тусклым, почти пасмурным.

А тот день был тихим и ясным. Солнце поднялось и разгулялось во весь простор безоблачного, свежего, соч­но-голубого неба, с каким-то запалом на лето. В вышине перекатывались-переливались огромные волны света.

На одном из покатых долгих взгорков шедший да­леко впереди нашей машины автобус остановился, и от него отдалилось белое пятнышко. Конечно, это была девчонка, потому что в деревнях ни парни, ни взрос­лые женщины в белом, да еще в такую пору, не ходят. Понятно, что она возвращалась из города и пообвыкла там, так как в такую весьма прохладную пору опро­метчиво отправляться в деревню в легком белом наря­де. Она ехала в гости на выходные; в этом мы убеди­лись, увидев в ее руке дорожную сумку.

Вид удалявшейся хрупкой белой фигурки на черной равнине был незабываемо красив. Мы остановились, не сговариваясь вышли из машины и молча, любуясь, про­вожали ее глазами. В движениях девушки, в вольном размахе свободной руки чувствовалось, что ей нравится идти в весеннем воздухе. Она шла неровно, потому что был еще нетверд и неровен вешний путь — невысохшая деревенская дорога, распаханная с осени.

Белая фигурка медленно удалялась, становилась меньше, а рядом и вокруг нее все заметнее проступали струйки дрожи от пахоты, синеватые, лиловые, фио­летовые, розоватые блики растепленной земли, знаки ее пробуждения, восставания. И все больше обознача­лись небеса — эта вечная, голубая незримость, несущность, которая каждую весну пробуждает тяжелую сырую неповоротливую землю. Почудилось дальнее со­прикосновение этих двух стихий, и меж ними, их вечностью — белая фигурка — человек, чья-то кровинка, пущенная в этот огромный мир, чья-то жалость и, на­верное, уже чья-то любовь. Вот бы хорошо спросить, как ее зовут, узнать, какие волосы, глаза. Все было близко — и все невозможно.

Хотелось помчаться вслед, попросить остановить­ся. Но представьте: мчатся два дуралея друг за друж­кой по тропе, крича и размахивая руками. Любому придет пугливая, недобрая мысль, а не только этому светлому праздничному существу.

Ну, если бы и догнали и сбивчиво-запыхавшимися словами спросили, как звать. Предположим, ответила бы она оторопело, оробев, назвала бы имя. Румянец оза­рил бы ее лик, заволновался бы взгляд, губы, матово-чистая кожа возле ключиц. Поглядела бы на нас. Уви­дели бы мы, что в ее взоре такая весенняя голубая рас­путица. Ну, а дальше что?

Но вот на контуре уходившего вниз склона платьице затрепетало, виясь в язычках пламени улетавшего ввысь влажного воздуха, потом белым пятнышком задрожало на кромке и истаяло — так растекается алое пятнышко солнца на закате. И все.

Шофер Федька бросил недокуренную сигарету и со­средоточенно вдавил ее в мягко-рыхлую обочину, как бы досадливо совлекая с себя неожиданно напавшее неспокойствие. Он сел в машину, не закрывая двер­цу, положил руки на руль и молча смотрел отре­шенно невидящим взглядом.

Я еще постоял немного и стал чувствовать, как обду­вает прохладой ветер. Он доносил обрывки далеких тре­лей жаворонков. Резче стало пахнуть на обочине гли­ной, на которой желтели редкие цветки мать-и-маче­хи. Я заметил перезимовалый облезлый спичечный коробок, Федькин окурок…

И вдруг странно подумалось: неужели через двадцать или тридцать лет вспомнится это видение, это сопри­косновение с апрелем, что все это может быть облечено в слова?.. Неужели в мыслях и воображении просту­пят мгновенно мелькнувшие имена-времена?

И, представьте, — вспоминалось. И не раз. И Федь­ке, и мне. Иначе к чему бы эти строки?

Да, как бы жили люди, если бы не было равнин?..