12 января 2025 года исполнилось 100 лет со дня рождения известного орловского прозаика Леонида Лаврентьевича Сапронова.

Война и мир Леонида Сапронова

Удивительные повороты готовит иная судьба своему обладателю, порой, не хуже, чем в остросюжетном романе, и не вдруг становится ясно, к чему это. Тут главное — не доискиваться смысла происходящего, а оставаться человеком. Может быть, именно таким путём человек получает право говорить о смыслах жизни не только с современниками, но и с потомками.

Леонид Лаврентьевич родился 12 января 1925 года в городе Макеевка Донецкой области, в семье рабочего, выходца из Должанского района Орловской области. Окончив школу, Леонид поступил в техникум, но студенчество длилось только год. Планы молодого человека разрушила война.

В числе тысяч и тысяч молодых людей, принудительно угнанных фашистами в 1942 году в Германию, был и Леонид Сапронов. Он попал в город Рюссельхайм, где работал на автомобилестроительном заводе «Опель». В марте 1945-го Сапронову удалось бежать и встретить в пути войска союзной армии.

После Победы Сапронов работал шахтёром на Луганщине. В 1949-м он окончил Донецкий металлургический техникум и работал на предприятиях Запорожья.

Спустя небольшое время судьба привела его к литературному творчеству.

Первые рассказы Сапронова были опубликованы в газете «Комсомолец Донбасса», позже публикации состоялись в журналах «Донбасс», «Змина» («Смена»), «Советская Украина». В 1957-м в Донецком книжном издательстве вышел первый сборник его рассказов «Вечерняя почта». Леонид Лаврентьевич вступил в Союз писателей России в 1960 году, а в 1962-м окончил Высшие литературные курсы при институте имени А.М. Горького.

Книги Л.Л. Сапронова выходили в издательствах «Советская Россия», «Советский писатель», Приокское книжное издательство. Повести и рассказы печатались в центральных журналах: «Наш современник», «Огонёк», «Советская женщина». В 1965 году Леонид Лаврентьевич переехал в Орёл. Был редактором многотиражной газеты сталепрокатного завода, затем — завода УВМ. Л.Л. Сапронов умер 6 февраля 1978 года в Орле.

Его умное, точное, словно отысканное в пристальных наблюдениях за окружающей жизнью, слово не оставляло равнодушным ни читателей, ни коллег-писателей. «В творчестве Леонида Сапронова деталь играет большую роль в создании характеров героев и эмоционального настроя произведения», — писал о творчестве собрата по перу поэт и публицист Александр Логвинов.

Удивительна драматургия жизни. Сегодня узами крови вновь связаны Орловщина, Донбасс, Луганщина, Запорожье, да и вся страна. Но настанет мир, и творчество призовёт на службу себе отважных, талантливых людей с чутким сердцем и верным глазом, кто по примеру Л.Л. Сапронова посвятит художественному слову душу.

Светлана ГОЛУБЕВА

---

Леонид САПРОНОВ

ПАМЯТЬ  ПРОШЛОГО
(рассказ)

Три дня Никитична прожила у сына в Москве и за это вре­мя ни разу не выходила из дому.

— Что я там забыла? — упрямо отказывалась она, когда сын уговаривал её выйти на улицу, посмотреть на столицу, на москвичей. — Ещё затолкают.

Сухощавая, махонькая, в гладком тёмном платье и фарту­ке с оборками, в толстых, домашней вязки, шерстяных чул­ках, она уже на другой день хлопотала на кухне, помогала невестке по хозяйству. Хитрые квартирные устройства неохотно подчинялись её жилистым рукам, и Елена Влади­мировна частенько приходила свекрови на помощь. Скоро Никитична сама отступилась от мудрёной городской меха­ники. Женщина была она ещё бодрая, крепкая, за ужином храб­ро опрокидывала рюмочку, ласково погляды­вала на сына, на его жену и всё гладила заскорузлой ладош­кой внучку. В десятом часу её уже морил сон. Никитична при­страивалась на диване и засыпала.

А хозяева выключали телевизор, укладывали дочку в постель, выходили на кухню и вполго­лоса переговаривались.

— Чем её занять, собственно говоря? — рассуждал Дмитрий Алексеевич, худощавый мужчина лет сорока, с глубо­кими залысинами на висках и доверчивыми голубыми гла­зами. — Просто ума не приложу.

— Ты, Митя, её лучше знаешь, — говорила жена. — Тебе видней. Кровь-то родная…

— Да ведь заупрямится, не пойдёт, куда ни позови! Я же знаю!

— Надо что-то придумать. А то ещё обидится и уедет.

— Н-да… Проблема! — шептал он, поглядывая из коридо­ра на узкую, с острыми лопатками спину матери.

Никитична проживала у старшего сына Василия, механи­ка, в районном центре; Дмитрий Алексеевич не видел её шесть лет, каждый год настойчиво звал к себе и очень об­радовался её приезду. Первые дни он допоздна засиживал­ся с ней, вспоминал общих знакомых. Никитична расска­зывала о колхозе, новом председателе, заработках старше­го сына, но уже на третьи сутки старушка начала скучать, вздыхать, беспокоиться об отъезде, да и Дмитрия Алексее­вича уже тянуло почитать новый роман, послушать одну из любимых сонат и посмотреть с женой последний итальянский кинофильм.

До ночи так ничего и не придумали.

А утром, отыскав сигареты, на ходу приглаживая спутан­ные волосы, он пошёл курить на кухню и там наткнулся на мать.

Увидев сына, Никитична убрала руку, потуже затянула платок и сказала:

— А дома у нас, должно, вьюга пуржит…

Желание курить у него сразу пропало.

— Знаешь, мама, — тихо заговорил он, — а ведь мы с тобой сегодня гулять пойдём. Побродим, поглядим на Москву… Схо­жу к начальству, отпрошусь на денёк, и двинем. Хочешь?

— А тебя не заругают на службе?

Дмитрий Алексеевич только улыбнулся.

Через два часа он уже вернулся, разгоряченный, доволь­ный, и, не раздеваясь, торжественно и широко провел рукою по воздуху.

— Собирайся, мать! — сказал он. — В Кремль поведу.

— Куда?

— В Кремль. Увидишь Мавзолей, дворцы, Царь-пушку, колокольню Ивана Великого. Интересно ведь, а? Там теперь даже иностранцы бывают.

— Иноземцы, стало быть? Небось и шапки в храмах не снимают!

— Шапки? Не знаю, право. Кажется, нет…

— И чего глядят на чужое? Чай, не в зверинце. Нет уж, ступай один. А то ещё сомлею в пути…

Дмитрий Алексеевич переглянулся с женой.

Он загляделся на пол, потом очнулся, прижал ладони к гру­ди и снова заговорил:

— Послушай, ма, вспомни Ванюшку нашего! Как он живописью-то увлекался! Любил картины, художников, сам рисо­вал. Если б не погиб, он не пропустил бы сейчас ни одного му­зея, ни одной выставки. Не мешало бы побывать в картинной галерее. Ради Ванюшки, в его честь. Пойдем, а?

И Никитична согласилась.

С крыш капало, по водосточным трубам с грохотом скаты­вались сосульки. В тени зданий бойко приплясывали водяные фонтанчики, снег посерел, вздулся пупырышками и местами походил на разъеденный кипятком сахар. А на запылённых вывесках, затёкших за зиму витринах, на чёрных от луж тро­туарах потягивались, лучились солнечные звёзды и до боли слепили глаза.

Лишь изред­ка мельком Никитична окидывала взором какое-нибудь здание или памятник, о которых рассказывал Дмитрий Алексеевич, но больше глядела на прохожих, на тесные ряды норовистых ав­томашин, которым, казалось, никогда не выбраться из этой сутолоки, на маленьких, бесстрашно снующих под колёсами милиционеров. В широконосых валенках с калошами, в чёр­ной шали с кистями, она шла неутомимо и ходко, с опаской обходила слишком шустрых молодых людей, изредка рукой отгоняла от себя струю синего отработанного газа.

— Погоди чуток, умаялась я, — сказала она ему в вестибюле станции метро, зажатая встречными густыми потоками пассажиров. — Прямо закружил народ.

Сын отвел её в сторону, постоял рядом и спросил:

— Лучше теперь?

— Да вроде полегшало.

Возле невысокого, изукрашенного пряничной резьбой зда­ния Никитична вдруг остановилась, схватила сына за локоть…

Музейная обстановка всегда успокаивала и умиротворяла Дмитрия Алексеевича. Покой и простор залов, исполненное внутренней силы безмолвие отчеркнутых рамами полотен.

А Никитична без платка чувствовала себя неуютно, не­устроенно, втягивала голову в плечи, поминутно проводила рукой по волосам, точно боялась, что их сдует ветром.

— Не робей, мама! — шепнул ей Дмитрий Алексеевич.

Первые комнаты Никитична прошла насквозь, не задержи­ваясь, мягко шаркая валенками по полу, неловкая, заброшен­ная сюда неведомо зачем.

Возле экскурсовода, тоненькой женщины с короткой муж­ской прической, она остановилась, прислушалась, засмотре­лась на её фиолетовые губы. Сцепив кисти рук и глядя на пол, женщина обстоятельно рассказывала об известном художни­ке. Мальчики в белых рубашках и девочки в фартучках жа­лись к ней и, задрав головы, почтительно глазели на картину. Никитична тоже стала всматриваться в застывшие людские фигуры, условно разыскивала среди них чьё-то знакомое лицо. Но люди на полотне всё больше замыкались, угасали под сло­ем красок, и Никитична двинулась дальше.

В соседнем зале она задержалась возле небольшого, спокой­ного пейзажа, пытливо разглядывая его вблизи, точно ждала, что природа оживёт.

— А похоже, — громко сказала она и обернулась к сыну.

— Вот видишь! — обрадовался Дмитрий Алексеевич, не обращая внимания на чей-то иронический взгляд.

Врубель не понравился Никитичне.

— Чегой-то он весь чешуёй пошёл? — спросила она, указывая на «Демона». — Чисто змея.

У левитановской рощи Никитична простояла долго. Скло­нив голову набок, приложив палец к губам, она медленно об­думывала свою трудную думу, о чём-то соображала про себя и под конец даже вздохнула.

Дмитрий Алексеевич терпеливо ожидал её. Непосредствен­ность матери трогала его и немного смущала, ему хотелось, чтобы живопись хоть чуточку про­няла и обрадовала её.

Публика постепенно редела. В новом просторном зале они застали только маленькую девочку, которая сидела на стуле и болтала ногами. Два рослых парня, остриженные под ёжик, в распахнутых курт­ках сидели рядом перед мольбертами и о чём-то весело перего­варивались.

Никитична поначалу косилась в их сторону, затем зашла за их спины, придвинулась вплотную и заглянула поверх голов.

На загрунтованных холстах начаты были портреты како­го-то знатного вельможи. Из ящиков торчали острые копья ки­сточек, на дне валялись свёрнутые улитки полупустых тюби­ков; пахло бензином и красками.

Никитична вдруг согнулась, опустила голову, лицо её смор­щилось, огрубело, стало совсем некрасивым.

— Что ты? — встревожился Дмитрий Алексеевич.

— Ванюшка-то наш… — еле выговорила она искривленными, дрожащими губами.

— Ну, не надо, мама, — говорил он, поддерживая ее за лок­ти. — Ну, успокойся, прошу тебя. Зачем ты, право…

Девочка перестала болтать ногами, парни с любопытством обернулись.

Дмитрий Алексеевич вёл Никитичну под руку, произносил какие-то ненужные, ласковые слова. Утешать было нелегко. Он и сам чувствовал себя так, словно только что получил «по­хоронную».

То, что погиб и лежит где-то в чужой земле Ванюшка, са­мый живой и весёлый из братьев, что из-за его смерти подав­лена горем именно она, их мать, сейчас казалось Дмитрию Алексеевичу особенно жестоким и обидным.

— Не буду, чего уж, — наконец сказала она.

Незаметно они очутились в залах древней иконописи. И тогда Дмитрий Алексеевич спохватился, забеспокоился о том, как бы снова не расстроить мать.

— Это чего здесь? — неожиданно заинтересовалась она и первая пододвинулась к полотнам.

Возле изображения всадника в победно-праздничной, под­хваченной ветром мантии, восседающего на тонконогом, с выгнутой шеей коне, Никитична изумлённо прошептала:

— Егорий…

Она сложила руки перед собой и медленно, бочком поплы­ла вдоль стены, не пропуская ни одной картины. Её лицо было суровым и словно отсутствующим, как и у тех святых, на ко­торых она смотрела, да и всё её сухонькое, словно выжатое вре­менем тельце в длинном, мешковатом платье оказалось под стать этому строгому и нерадостному залу.

Длинный рассказ нового экскурсовода об иконе Владимир­ской Божьей Матери, её участии в сражениях Никитична терпеливо выстояла до конца, а потом даже провела ладонью по раме, но тут же испуганно отдернула руку, точно обожглась.

—    Заступница, стало быть… Ах ты, господи! — потерянно проговорила она.

Дальше следовать за ней Дмитрий Алексеевич не решился. Он тоже был не прочь лишний раз поторчать возле работ Фео­фана Грека или Рублева, вволю насмотреться на каждое по­лотно в отдельности, вглядеться в каждую выразительную фигуру или удачную деталь.

Глаза непорочных дев и святых угодников будто и не заме­чали Дмитрия Алексеевича, не взирали на него строго и не гро­зили ему загробной карой. Они словно прислушивались к чему-то важному, сосредоточились на внутренней мысли, углуби­лись в самих себя.

Дмитрий Алексеевич смотрел на блёклые лики апостолов, на предостерегающе поднятые персты Николая-Чудотворца, и на него вдруг повеяло стариной, дохнуло запахом лежалой древности, не затхлостью и тлением, а каким-то чистым доб­ротным духом бережно хранимых семейных реликвий. Ему даже померещилось чьё-то лицо, озаренное сполохами огня, чьи-то большие немигающие глаза. Какой-то предок мельк­нул перед его взором, русоволосый, остриженный в скобу, в крепкой холщовой рубахе. Под медные звуки набата он слов­но всматривался в Дмитрия Алексеевича.

И сейчас же, без всякой связи, ему вспомнилось собственное детство.

Он уже корил себя за то, что давно не бывал на родине, что напрасно столько лет не навещал мамашу. Правда, работы в институте подвалило порядочно: приходилось много ездить, месяцами ломать голову над узлами и схемами надежной отечественной автоматики. И всё же можно было выкроить время для поездки. Своим зем­лякам он, вероятно, покажется чудаковатым…

— Митрий! — теребила его за рукав Никитична. — Очнись, милый!

— А? Да, да, слушаю!

— Сберегли, говорю, иконы-то!

— Ещё бы! Ведь это — искусство, ценности.

— Уважают, стало быть… Вот и дед наш тоже, уж на что дерзок был, сроду лоб не перекрестит, а образа не хаял. Люд­скими, говорит, руками делано, писано с душой…

Она ещё раз обвела взглядом картины и фрески и сказала:

— Не пора ли идти-то?

На улице щёки Никитичны посвежели и разрумянились, глаза живо заблестели, она шла, не разбирая ни луж, ни тро­туаров, с любопытством поглядывала вправо, за реку, и рас­сказывала о родственниках, о доме, о скотине, о том, что в Александровке открыли птицеферму и запрудили речку, а в Сокоревку наконец провели электричество. Знакомые сель­ские названия звучали для Дмитрия Алексеевича удивитель­но ёмко и певуче, ему уже виделось, что Никитична ещё раз побывает в Москве, поглядит на столицу, что и сам он те­перь частенько будет наезжать в родные места.

У перекрестка в ожидании зелёного света затаились лег­ковые автомашины, их спины блестели и лоснились на солн­це. А справа, за рекой, золотились в голубом небе кремлёв­ские купола.