ЛИПА ВЕКОВАЯ
(рассказ)

По проселку, облитому сентябрьским серебреющим солнцем, часто останавливаясь и отды­хая, движется тощий и длинный старик. Ему помогает идти крючковатая палка — давняя спутница его путе­шествий. Вдаль старик видит явственно, зорко, вбли­зи дорога ему неожиданна и беспокойна.

«Все ямки с тобой пособираем, — беседует он со своей палкой, слов­но с живым существом. — Каждая нашей будет». Ты­каясь в придорожье, в еще не просохшую канаву, в бурьян и кустарник, палка тянет его все вперед, к го­ризонту, где на взлобке, подрагивая, разлилось по про­селку водянистое марево. Старик несет тело бережно, голову держит ровно и прямо; скашивая вбок глаза, жадно ловит широкими ноздрями густой, терпкий воз­дух с садов и полей.

Красотища какая! Зелено, живо все еще — все дожди да дожди. На что полынь, а и та молодится. Хотя в это время ее, бывало, уже собирали да пихали под постели. От блох. А теперь чище жить стали, стоит — не нужна…

Вот из этих мест, лет с полсотни тому, подперев калитку плетневую коромыслом, зашагал он, молодой да здоровый, в город. На деньги. Вон тех белых ши­ферных крыш тогда не было. И поселка того вон, и сада. И поля теперь гонами в два километра. Жили люди тут, пока ты раскатывал. Не сказать, чтоб боял­ся работы, — работал. Только чуть что, бывало, масте­рок иль топор на плечо и айда в другие места, прощевайте. Помотался от Турксиба до Воркуты. Ни с семьею, ни с домом так и не получилось, потому-то и звал сам себя, где бы ни появлялся, Перекати-Колей. Звал невесело, с горькой усмешкой.

Не имелось у него страстей-привязанностей, кроме как одного: был любитель он книжек и читал их за­пойно, что попадя; в торбе его, которую звал Перекати-Коля «книжной лавкой», перебывала всякая всячина: по истории древнего мира, по учению Канта или про африканских термитов… Пробовал даже сам по­писывать — с коих пор в торбе три толстенных тетра­ди. А в последнее время его волновали стихи. Знако­мый паренек Ленька Синяев, журналист, подарил ему «Песню о Гайавате». Интересная штука. Перевел ее с английского русский писатель Иван Алексеевич Бу­нин, когда в Орле жил и работал в газете. Бережет старик Ленькин подарок, завернул даже в целлофан. Увидел как-то на областной карте деревню с названием Бунино, удивился, собрался даже наведать ее, а при­шлось тащиться сюда вот, к родимому корню, к своей изначальной земле. Остарел, заплошал Перекати-Коля в какой-нибудь год, по утрам уже не в подым, и воды — захворай — подать некому. Да куда, не в артельный же дом как безродственному, к старикам. Вот и шел теперь ближе к погосту, где лежат отец-матерь…

— Какая деревня? — спросил он рисовальщика-па­ренька возле пруда, чтобы как-то заговорить с ним, отпустить свою душу.

— А Полозово.

Постоял, посмотрел ему через плечо. Ловко орудует краской, возникают на бумаге дома под железо и ши­фер, и спросил, удивясь робости в голосе:

— На заказ, что ли?

— Нет, — сказал паренек и обернулся. Оглядел ста­рика: — Учусь в Москве на художника… А деревня, дед, сия историческая. С нее писал Шварц — слышал, был такой в прошлом веке? Между прочим, — сыпал парнишка, —жил он тут рядом, в Белом Колодезе, в тридцать один год ходил в академиках, родоначаль­ник русской исторической живописи. Известна его еще дорепинская картина «Иван Грозный у тела убитого им сына»… Так вот с нее, с этой Полозовой, и написал академик пейзаж к своей картине «Вешний поезд». Сирые хаты, к весне голые слеги… А писалось им с этой же точки.

— Скажите, — вздохнул старик, потоптался на ме­сте, оглядел еще раз деревню и опять зашагал, засту­чал по проселку своей крючковатою палкой.

— А мы-то с тобой, дураки, и не знали, — бранил он ее так, для порядка, беззлобно. — Исторический живописец!.. Ты-то, конечно, магнитогорская, а я, гля­ди, тутошний, мужлановский я…

В это самое время навстречу старику по дорого из Белого Колодезя двигались двое — садовод Семен Семеныч Чубаров и его внук Алешка. Их автобус полу­денным рейсом в село почему-то не прибыл, и они шли на большак, чтобы сесть на какой-нибудь проходящий. Солнце висело по-над ракитами, оттого на проезжей тенистой плотине было зеленовато и зыбко. Недлин­ная улица с давними каменными постройками-мезо­нинами в узорную кладку, с орнаментом, полнилась нынешней жизнью: всезнающими ребятишками, тю­лем на окнах, ящиками из-под вермута у магазина, обязательствами у отделенческой конторы…

Был самый сезон сбора яблок: бело-колодезьский воздух бродил, словно сок отборной антоновки. И Чу­баров вдыхал его, тяжелея, хмелея. Иногда блики ло­жились ему на расстегнутую у шеи ковбойку, на тор­чащий из-под нее треугольник тельняшки, как юпите­ром, выхватывали на переносице родинку, выделяли смуглость и пористость кожи. И странным было соче­тание серебристых висков с темными, буйными по-мо­лодому бровями, и тело его было плотно, но сухо, по­добрано — такие, говорят, легки на ногу. Он шел, слегка подаваясь к земле, словно тянули его большие, чугун­ные руки, и думы его были невеселы. Он представлял, как пройдет и этот сезон — его последний сезон. Поле­тят белые мухи, и некуда будет спешить утрами, неку­да будет деть эти ставшие враз ненужными руки. Не прибавится дел ни весною, ни осенью. И он станет приходить сюда просто так, на прогулку.

Не ведал Алешка, что творилось в душе его деда.

Был паренек блондинист и круглолик, с чуть грустне­ющим взглядом; губы сочны и крупны — верная приме­та доброты и покладистости человека, смеялись люди — ими хоть валенки подшивай. Шли Чубаровы каждый за своим делом: Семен Семеныч — в райсобес, насчет пен­сии, Алешка ехал в город впервые — устраиваться.

Но вот и Мужлановский сверток. Стоит огромная липа, стоит распушается. Лет сто ей, а может, и двес­ти. Кора ее обтрескана, обмыта, обтрепана ливнями и ветрами. Любит вверх-вниз по ней пробежаться всякое муравье, особо когда под напором сока лопнет где-либо сладкая кожа; тогда бегут на оказию взводы и баталь­оны — напрямик через ямы, шершавины…

Когда Чубаров с Алешкой подошли к липе, старик уже сидел под ней, задумчиво трогал своей крючкова­той палкой муравьиную кучку. На развернутом верш­ке лежал кусок сахару. Старик наблюдал, как суетит­ся вокруг него мелкая живность.

— Когда это они все зачинят? — присаживаясь на обочину, интересуется Семен Семеныч.

— А соберут совещание, составят смету, согласуют с начальством, — посмеивается глазами старик и вздыхает: — Гляди, бьются. И у них это так: кто кого смог, тот того с ног.

— Ишь ты, — косится на него Семен Семеныч, — сам-то, должно, натерпелся, вот и… Как зовут-то тебя?

— Перекати-Коля.

— Так и зовут?.. Мудреный ты дед, — сладко вытя­гивает Чубаров ноги. — А ну, Алешка, чего там у нас?

Алешка долго роется в сумке, наконец извлекает лепешки — свойские, пресные, в рубчик, потом появ­ляются малосольные огурцы. Добрый хлебный дух пе­ремешивается со сладковато-укропным, возбуждает слюну, рождает желание провернуть ее языком.

— Эх-хе-хе, — отворачивается Перекати-Коля. — А мне вот не естся-не пьется, никак не умрется. А что, яблок нетти у вас?

— Да ты, дед, еще справный, — улыбаясь, запускает Алешка свои крепкие зубы в лепешку. — Еще поживешь, потянешь. А что это в торбе?

— Деньки потянутся — ноги протянутся. С год на­зад внутренность тверже была, а теперь все дрожит… А в торбе-то книжка. Во! «Песня о Гайавате». Слыхал? «Дай коры мне, о береза! Дай мне, ель, смолы тягучей, дай смолы своей и соку…» А что, яблочка нетти?

— Эх, жисть, — жуя, вздыхает Чубаров и косит в сторону, откуда должен показаться автобус. — Моло­дой боится, что остареет, а старый — околеет.

Перекати-Коля прячет книгу обратно. Сидит молча, глядя прямо перед собой.

— Везу вот Алешку и свои документы, возвращусь обыденкой… На, жевни, — подает старику Семен Се­меныч лепешку. — Отрываю внука от титьки. Нехай там учит­ся справлять телевизоры.

— Эка куда, — оживает Перекати-Коля.

— Десятилетку закончил Алешка. Хочу, чтоб стал человеком. Вернется внук мой в деревню, наденет сверкальные очки, сядет в пузово личной машины, ха-ха…

— А как же, — в ответ посмеивается Алешка. — Сейчас материальная заинтересованность… Только я тебе уже сказал! — твердеет голос Алешкин. — Пойду на художника. Кистью пойду свое брать.

— Ишь ты, Александр Македонский, — удивляется Перекати-Коля. — Кистью города завоевывать! А ска­жи мне, чем знаменито здешнее Полозово? Молчишь? То-то… И я когда-то тоже был во! Усы аж за ухо заки­дывал. А теперь, гляди, на губе три хворостинки и спину колом поставило.

— Все  гнулся, небось, — буркнул Алешка под нос себе, но Перекати-Коля услышал.

— Молодой человек! — старик, когда начинал за­кипать, всегда говорил неспешно, отделяя каждое слово. — Ты, скажу тебе, еще что картошка июль­ская: молода рубашка-то, р-раз и нетти. Губа толста, душа проста… Надо гнуться, не то любого поломает. Жизнь всякого производит восклицательным знаком! А получит человек в зубы — глядишь, загибается, хо­дит уже вопросительным. Так-то легче. А восклица­тельных, как гвоздей, вземь по самую шляпку…

— Каждого не загонишь, — тряхнул головою Алеш­ка. — Новые народятся… Стране нужны не загибшие, а здоровые, сильные!

Муравьи уже заделали вершок и по стариковой пал­ке, прислоненной другим концом к липе, потекли жид­кой струйкой к стволу, поползли в шелестящую высь. Призатихли путники, наблюдая за муравьиною бра­тией, упорно лезущей к солнцу и листьям, туда, где круп­нела широкая купа. Иногда полевой ветровей, налетая, задирал ее — сверху донизу начинали ходить полосатые волны, солнце вникало в матерые теми, где и лучилось в бисеринках еще непросохших утренних рос. Перебивая суету воробьиной компании, ссорящейся на самой ма­кушке, шелестит, шумит липа, ходит волнами над голо­вой — липа, липушка вековая. Лето — осень, осень — лето пройдут, но все будет здесь, на скрещенье дорог, как и сейчас: муравьи струиться, шептаться над путни­ком купа, но то будут иные люди и времена…

— Интересно узнать, чем все это кончится, — нару­шил молчание Перекати-Коля. — Жилось и не дума­лось, а пришел час, жалко, что и ног на койку скоро не заведу… До погоста доберусь вот и лягу с отцом-матерью рядом. И с бугра все видать будет, и буду с полями я говорить-разговаривать, коли в жизни не наговорился, и ветра принесут дух мне полынный, ро­машковый… Хорошо, Алешка, по белу свету побро­дить-поглазеть. Завоевывай город, а от земли своей ни-ни-ни. Да не шибко бери, а то мигом схрястают, ску­сят головушку.

— Сирота он у меня, — сказал Чубаров раздумчи­во, — боюсь, дюже горяч. Весь какой-то зачитанный. Ищет смысел по книжкам, стало быть, правду жизни.

— Что ты знаешь! — вспыхнул Алешка. — Сам за­рылся в сады, а меня в телемастера!.. Техника будет выращивать сады, убирать урожаи, а людям — зани­маться искусством, совершенствовать жизнь.

— На язык ты востер, — говорил с грустью Чуба­ров. — А вот когда дело — в кусты. Цельную зиму проучился на механизатора, а как лето — не на трак­тор, а в город. Художником ему! Не хочешь на этого… телемастера — сам тянись, на копейках. Скотину и ту держат впроголодь, чтобы на зов хозяина шла.

— В бригадиры б тебя, Семен Семенович, — не уни­мался Алешка. — А то управляющим…

— Порядок нужен, куда без него? Чего взмыкался: то тебе не так, это не так…

Перекати-Коля сидел затихший и строгий. Затем, словно вспомнив что-то, снял затертую шапку, достал из подкладки иголку с ниткой, принялся зашивать дыру на колене. Смахнул муху со лба:

— Мухи, гляжу, пошли дюже злые. Осень же. Не так куса­ются, как щелокотно, полозиют — вроде как ногтями тебя.

— Куснет, брат, и до крови, — отозвался равнодуш­но Чубаров и, задумавшись, долго глядел на дорогу, сады, темневшие на горизонте.

— Да, кровь, брат ты мой, кого только не тянет… — живо подхватил Перекати-Коля. — Помнится, жил я на Днепрострое, так повадился заяц к хозяйке в сад, глодать саженцы. А я возьми да намажь их бычиной кровью. Нашлось воронье, добела склевало кору…

Так сидели они, рассуждали. Речь то вспыхивала, то затухала. А липа прислушивалась да шевелилась каж­дым листом, каждою веткой — липа давняя, вековая.

Не дождавшись автобуса, Чубаров с внуком засобирались домой, позвали с собой и Перекати-Колю («а что, не проживешь нас, не объешь»). Но тот отказал­ся, остался под липой, начал устраиваться на ночлег. И пошли они, дед с внуком, заторопились, чтоб дойти домой засветло, побрели по дороге на Белый Колодезь. Проходили поселком Кубанью, деревенькой Шишкино, мимо нового клуба. Поспешали липовым парком. Аллеи подводили к церквушке — крепенькой, из крас­ного кирпича, со снесенным куполом, отчего она каза­лась незавершенной.

Замечательны вокруг были сады, новый цех-краса­вец по изготовлению соков. Шел Чубаров, отдыхая душой, радуясь, что идет с Алешкой снова садами. Редки были яблони здесь тогда, в сорок третьем. Пол­тора года стояла передовая, полтора года убивала сады. Здесь Чубаров высадил первый свой саженец, денно и нощно трудился. Были почетные грамоты, ордена. И вот уберет урожай да на пенсию. Это его последняя осень в садах. Сады — вот что оставляет он людям. Разве этого мало — сады?..

Подобралась и ночь. Луна еще не взошла, оттого в парке было глуховато и жутко. Ноги то уходили в пу­стоту, то спотыкались. При свете звезд увиделась кладка из светившихся слежек-берез. На бугре возник чубаровский дом-пятистенник. А позади, в парке, липы все так же стояли стеной; на одной из них репродуктор сочным, глубоким голосом, с затаенной страстью пел арию Далилы. Голос все закипал, закипал, взлетал ввысь, проходил над деревьями, утекал далеко-дале­ко, на Мужлановский сверток, к одинокой липе на пе­рекрестке, по стволу от макушки спускался вниз к комелю, где приткнулся Перекати-Коля. Он лежал на бушлате, уперев голову в торбу — свою «книжную лав­ку», и, еще не остыв, продолжал вспоминать спор Чубарова с внуком Алешкой.

«Город тебя пережует да и выплюнет», — горячился Семен Семеныч. — «А я костистый, кремнистый», — огрызался Алешка.

Старик лежал, заложив обе руки под затылок, и глядел вверх, и чуял сквозь липу немигающий свет Полярной звезды, и губы в такт шелестению листьев шептали:

— …Пел мне песнь о Гайавате… Чтоб народ его был счастлив, Чтоб он шел к добру и правде…

И представлялось ему, что он, Николай Димитрич, в родимой Мужлановке, на бригадном дворе, пришел сюда с утречка, пока механизаторы еще не отправи­лись в поле. Он читает односельчанам, и люди слуша­ют, внемлют ему, как пророку. А облака все текут и текут, восходя от земли, проникая сквозь нее, как сквозь эту вот липу — липу давнюю, вековую. Были когда-то вон какие писатели — не стало, не станет и его, старика, и тело его исчезнет, сольется с землей, но влага душевная, перейдя вот в такие облака, будет плыть над людьми, над полями, над временем, пока не прольется где-нибудь благодатным потоком.