ВОЗВРАЩЕНИЕ
(рассказ)

К рассвету они наткнулись на старый, покрытый бурым еловым лапником, шалаш и заползли в него. Вдали, невидимое за ершистым масси­вом леса, гудело моторами шоссе, доносились гулкие залпы — немецкие дальнобойные батареи вели неспешный методический огонь. На белёсых облаках трепетали розоватые отсветы, постепенно они бледне­ли и вскоре исчезли — рассвет затмил их.

Жезлов лежал ничком, глядя сквозь просветы лапника. Его сосед — невысокий, смуглолицый, с темной щёточкой усов солдат в новенькой, выпачканной зем­лёй шинели, настороженно прислушивался.

— Нет, ты скажи, вот мы попали, а? Это ж надо!—солдат крутил головой и повторял вновь:

— Вот попа­ли, так попали… Фу, чёрт!..— Он ещё не остыл от того,- что с ними случилось ночью, и сейчас отводил душу.

Жезлов молчал. Ноги его горели — мокрые портян­ки во время блуждания сбились и натёрли ступни. Он шевелил пальцами и думал о том, что его спутник прав: они действительно попали, и очень глупо, тогда, когда уже всё было сделано и они возвращались к линии фронта. А виноват Пашков, старший группы. Это он, торопясь, повёл разведчиков напрямик через шоссе. Конечно, так вдвое сокращалось расстояние, но… Впро­чем, что теперь об этом говорить? И Пашков, и еще пятеро бойцов остались там, у обочины, простроченные немецкими пулями. И только они двое успели про­рваться через шоссе и укрыться в лесной чаще. Они шли всю ночь по студеной болотной воде, обходя не­мецкие посты.

Солдат, наконец, успокоился. Он снял с пояса фляж­ку, отвернул пробку, понюхал и сказал:

— Натуральный! Трофей у фрица снял. Давай, сержант, по глотку…— Солдат сделал большой глоток, и кадык на его жилистой шее дёрнулся.— Причащай­ся!.. Фу!.. — Солдат с шумом выдохнул воздух и заж­мурился.

Жезлов взял флягу и удивился — она оказалась почти полной. Запах спирта-сырца защекотал ноздри, Жезлов нюхнул и отрицательно покачал головой.

— Не время! Уснем. Он, проклятый, после такой ночи на обе лопатки уложит.

Солдат неодобрительно хмыкнул, но согласился:

— Ну, ежели так… Однако я ещё мало-мало…

Жезлов смотрел на его крупный кадык, на полное, с резкими чертами, из тех, что нравятся женщинам, лицо, и подумал: а ведь любит выпить мужик. И вспом­нил, что вовсе почти не знает этого живого, как ртуть, человека — ни имени, ни фамилии. Впрочем, это не так важно. Главное — солдат он правильный и стреляет без промаха. Не будь его — лежать бы сейчас Жезлову у обочины шоссе.

— А здорово ты пулеметчика срезал,— одобри­тельно сказал Жезлов.— Он, паразит, из куста как дал… Я успел только повернуться…

Ефрейтор оживился. По лицу пошли красные пят­на — видимо, спирт уже зашумел в крови.

— Я за ним, гадом, следил: сначала тень увидел, а как он высунулся с ручным пулеметом, так и на муш­ку взял. Пятнадцатый по счету!.. — Ефрейтор негром­ко засмеялся.— Я, брат, считаю, когда вот так, один на один…

Жезлов кивнул. Что ж, и у него, Жезлова, тоже есть личный счет. Правда, не мертвяков, а живых, тех, кого он когда-либо волок с кляпом во рту. Жезлов машинально пощупал свою грудь — там, под гимна­стеркой, лежали карта и пачка немецких документов. Что ж, не зря легли у шоссе его товарищи. Дело сде­лано, теперь осталось немного — скоротать этот тре­вожный, пахнущий сыростью осенний день и ночью выйти к реке. Там, в наших траншеях, уже заждались.

Однако благодушествовать не время. Сейчас они ещё в немецком тылу. И хоть вокруг один лес, надо быть начеку.

— А у меня здорово получилось…— Ефрейтор сверкнул белыми зубами.— Вообще, у меня всё невзна­чай получается. Ведь я позавчера только из госпита­ля… Попал прямо с корабля на бал. И сегодня влипли невзначай… И в госпиталь-то невзначай определился.

Ранение-то плёвое было. По знакомству врачиха из санбата устроила.— Ефрейтор опять ухмыльнулся, вновь засветились его ровные белые зубы. Видимо, вос­поминание о врачихе было приятным, потому что еф­рейтор сощурился, и глаза его масляно заблестели.

Жезлов повернулся набок — пусть поболтает, по крайней мере –  не уснет, да и надо же убить время.

Ефрейтор поудобнее приладил автомат и, смачно зевнув, продолжал:

— В общем, бабец — что струч сладкого перца… Пяток годков скинуть — была бы экстра-класс. Да… Бельё шелковое, сама — молоко…— Ефрейтор зажму­рился.

Жезлов мотнул головой. Странно, нелепо звучали эти слова среди шума мрачного, мокрого леса, где пряталась тревога. И все-таки, несмотря на то, что здесь была не знакомая солдатская землянка, а всего лишь чужой дырявый шалаш и где-то в двух-трех ки­лометрах на огромных дизельных грузовиках катили гитлеровцы, Жезлов внимательно вслушивался в жур­чавший ручейком голос ефрейтора. И по мере того, как тот, не смущаясь, рассказывал пикантные подробности, Жезлов, всё более поражаясь, с каким-то удивлением смотрел на собеседника. «Ну и хабло! — мысленно за­ключил он.— Ему бы экспертом в борделе быть»… Жезлов вдруг вспомнил Маринку, жену, её бархатные тёмно-коричневые глаза, пухлые пунцовые губы, ямоч­ки на локтях, и у левого соска небольшое, похожее на каплю фиолетовых чернил, родимое пятнышко… Он так живо представил ее, сонную, раскинувшуюся на подуш­ке, по-детски почмокивающую губами, что даже ощу­тил волнующую теплоту ее тела.

Быстро, как колодезный ворот, раскручивались мыс­ли. Жезлов вновь увидел Маринку — еще девочкой- недотрогой, с насупленными бровями, с голубой лен­точкой в толстом жгуте косы, гибкую, похожую на тростинку. Ну и доставалось от нее однокласснику Сашке Жезлову! И он платил ей тем же, устраивал разные ребячьи пакости, и дело дошло до того, что в восьмом классе они рассорились на всю жизнь… А жизнь, к удивлению, преподнесла сюрприз: спустя че­тыре года свела их так, что начали оба носить одну и ту же фамилию…

Жезлов мял травинку, лицо его подобрело, морщин­ки на нём разгладились, и лёгкая полуулыбка блужда­ла в уголках рта. Сейчас вспоминалось только светлое, хорошее, что было в их недолгой совместной жизни. Так уж, видно, устроена человеческая память — пом­нить приятное. Конечно, было и другое. Однако у кого его не было?.. Например, Маринка самозабвенно лю­била танцы. А Жезлов считал их не совсем невинны­ми — многозначительные взгляды, пожатия рук, при­косновения — вроде было случайные, мимолетные, и прочее — все это он представлял очень живо и ревно­вал Маринку к партнерам. «Дурачок! —говорила в та­ких случаях Маринка.— Не будь скучным ревнивцем. Я не хочу скучного мужа!»…

Да, она, конечно, была права. И Жезлов приходил с ней на танцплощадку, раз-другой крутился в вальсе, потом ему это надоедало, он отходил, отворачивался и мучил себя глупыми мыслями, с нетерпением ожидая, когда наконец умолкнет  оглушительный рёв репродук­тора…

Жезлов вздохнул. Каким дураком он был тогда!.. Сейчас — да не только сейчас, это он понял еще в тот, самый первый день, когда его, одетого в форму, крепко обняли горячие руки обеспамятевшей Маринки,— Жез­лов понял, насколько был он слаб в борьбе с самим со­бой, несправедлив к Маринке и вообще…

Ему стало совестно — последнее письмо Маринки лежит без ответа уже две недели. «Век не прощу себе этого. Вернусь — сразу же два письма напишу,— решил Жезлов.— Пусть читает…»

В первое время они переписывались часто. Иногда, как и у всех, письма пропадали — кто знает, почему. Шла война, и исчезновение писем никого не удивляло. Потом треугольники стали ходить реже — Жезлова мо­тало по фронту, а Марина эвакуировалась куда-то в глухомань, где не было железной дороги. Теперь она в большом городе, да и Жезлов приписан не к полку, а к армейской разведгруппе, письма могли бы идти и по­чаще, однако они не спешили. Жезлов считал, что ви­ной он сам: на письма следует отвечать сразу.

— Сержант! Дремлешь? — Жезлов очнулся от воспоминаний: ефрейтор потряс его за плечо.— Нет?.. Тогда слушай… В госпитале я познакомился с одной рыжей молодкой. Она из шефов была, шефы к нам часто ходили. То подарки принесут, то концерт орга­низуют, то еще что-нибудь. В основном женский со­став приходил. Ну, а у нас в отделении выздоравли­вающие ребята собрались — на подбор. Были у меня три дружка, земляки, холостые. Ну, известно, терять им нечего, всё равно на фронт идти, почему и не по­гулять? Я, хоть и женат, да холостяцкая закалка ска­зывается. Встрял и я раз с ними. И получилось в ком­пании так, что нас четверо, а баб вдвое больше. И, по­нимаешь, среди них и оказалась эта рыженькая. Я как глянул — ахнул. Ну, думаю, не я буду, ежели не… Как выпили по второй, я её на танцы пригласил. Отказа­лась! Что такое? Сколько ключей перепробовал — все напрасно. Ну, думаю, нужна отмычка!.. На других-то я и не гляжу. Уж больно статью хороша, скромна и гордость в глазах. А всё дело в том, что муж у ней где-то, чуть ли не на нашем фронте воевал. У других-то кто убит, кто без вести, ясное дело, по ласке соску­чились, да и горе надо развеять. Живые о живом дума­ют. И, представляешь, сколько я заходов сделал в тот вечер и после — ни в какую, как горохом об стенку… А я, надо сказать, по натуре охотник, меня хлебом не корми, дай поохотиться. Я, между прочим, по этой при­чине и в разведку пошёл… Да, значит, вовсе я пал бы­ло духом, а охотничья жилка — своё…

Жезлов теперь слушал со вниманием. Странное чув­ство владело им. Было не то чтобы противно, а словно по голому телу полз слизняк, и вместе с тем любопыт­но. Его, пожалуй, заинтересовал не столько рассказ, сколько судьба неведомой рыженькой женщины. Исто­рия эта какими-то незримыми нитями связывалась с теми мыслями, которые несколько минут назад обуре­вали его.

Ефрейтор, щуря синий озорной глаз, смотрел сквозь лапник на редкую поросль отдаленных елочек и медленно, с паузами, продолжал:

— Ну, короче говоря, я чуть себя не возненавидел. Какой я, думаю, к черту, мужик, ежели для бабы круг­лый нуль? Честно скажу: в первый раз почувствовал это… Ну, как сказать, любовь, что ли… Лежу на койке ночами, не сплю, все её в разных видах представляю. А тут, понимаешь, время поджимает — дело к выписке пошло. И вот решился я на такой, между прочим, так­тический ход… Затеял я вечер на одной частной квар­тирке. Тут как раз праздник приспел — Новый год.

Раскололся, спирту достал, земляков с подружками пригласил. Всё чин-чином. Рыженькую свою конечно же в первую очередь. Угощаю — не пьет, чуть пригубит и в сторону. Ну, думаю, пора употреблять и отмычку. И предлагаю ей выпить за мужа, за то, чтоб был жив и здрав, за встречу после войны и теде, и тепе… Ну, здесь она и не удержалась. Эх, брат, что с ней стало! Фейерверк!.. Затмила всех! Смеется, танцует, доброй стала и даже ласковой. Спасибо, говорит, за теплые слова, Алексеюшка. Я молчу, жду. А дальше, извест­ное дело, скисла она… Спирт девяностоградусный, я его чуть развёл. Мужики окосели, что говорить о жен­щинах? Ну, я вижу, что пора, оделся в чужое пальто (мы ведь в халатах явились, благо госпиталь в полста метрах находился) и пошел провожать.

Пришли на квартиру. Холодно. Темно. Видать, жи­вет трудно. Зажгли коптилку. Она на постель села. «Не могу, говорит, голова кружится». Я открыл ещё одну склянку, что с собой прихватил, и говорю: так-то и так-то, послезавтра мне в маршевую роту, и кто зна­ет, буду ли я живым. А поэтому не откажи за мое здоровье… Ну, и выпили. Эх, сержант! Жаль мне, ко­нечно, её мужика, а что поделаешь…

Ефрейтор умолк. Молчал и Жезлов. Ветер раска­чивал сучья, мелкий дождь неслышно сыпался с за­тенённого кронами деревьев неба. Ефрейтор почесал переносицу и продолжал:

— Наутро проснулся я — рядом никого нет. Смо­трю — у стола сидит. Лицо каменное, глаза огромные, и синева под ними. Я на правах хозяина к ней и… Та­кую оплеуху мне она отвесила — из глаз искры, как от точила. А потом всхлипнула и замерла… Полторы не­дели я к ней гостем ходил после того. А когда уехал_, раза три письма посылал — не ответила. Гордая. Я-то понимаю: совестится. А чего совеститься? Живой че­ловек, чего тут драмы устраивать? Ежели по такому поводу переживать, человечеству конец пришел бы. А муж… Небось, и он не отвернется, ежели подходящая юбка встретится. Уж я ей так и написать хотел, да раздумал. Оскорбится. А зачем мне плевать в коло­дец? Пригодится напиться. Верно?..— Ефрейтор за­смеялся и еще раз зевнул — видно было, что сон его начинал одолевать.

— Вот вернемся к своим в роту,— сказал ефрей­тор, укладываясь поудобнее,— я тебе покажу ее фото. Когда уезжал, из ридикюля вытащил. На память. В полевой сумке и храню. Чтоб всегда при мне, как в песне поется…

Жезлов поморщился. История, конечно, была заурядной. Жизнь, она со всякими вывихами. И эта ры­женькая, не первая, да и не последняя. И ефрейтор — охотник, увы, не единственный. И всё-таки Жезлов не мог успокоиться. Словно холодок пробежал между ло­патками. Так,— спросил он себя,— вот ты слушал этого трепача, и довольно спокойно. А ежели б так случилось с Маринкой?.. Жезлов ощутил, как кровь молоточками забила в висках. Как бы, зная об этом, ты встретился с ней?.. Что сказал?.. И вообще, как жил бы после этого?.. Простил?.. Застрелил?.. — Скрипнув зубами, не найдя ответа, Жезлов почти зло толкнул ефрейтора.

— Не спать! Слышишь?..— И, глядя в упор на сонное лицо очнувшегося ефрейтора, спросил: — Как тебя звать-то?.. Всё ты да ты, а как по-человечески?..

— Никитин Алексей Трофимыч… Ты чего это, сержант?..—Ефрейтор недоуменно почесал обросшую щеку.— На, хлебни. Для сугрева. Ветер, дьявол, проби­рает.

Жезлов взял протянутую ему баклажку и, ни слова не говоря, прицепил ее на свой пояс. Ефрейтор вскинул брови, но через минуту согласно кивнул.

— Точно! Она, дьявол, смущает меня. Вернёмся — утолим жажду. Верно, а?..

И опять они умолкли, поочередно выглядывая на­ружу, вслушиваясь в шорохи и отдаленный гул, изред­ка перебрасываясь короткими фразами. Когда начало смеркаться, Жезлов встал на колени, перекинул на грудь успевший схватиться капельками ржавчины ав­томат и выбрался из шалаша. За ним на корточках выполз Никитин.

— Гляди влево… Я буду смотреть на правую сто­рону. Сейчас нам, самое главное, на патрулей не напо­роться бы… Ну, шагаем!..

Трудно сказать, сколько времени они двигались по сумрачному лесу. Казалось, прошла целая вечность. Лишь когда началась опушка, они легли на влажную, пахнущую гнилью листву и оставались неподвижны­ми до тех пор, пока не стали различать низкие тени кустов, сбежавших на пологую кочковатую равнину. Там редко-редко трепетал желтый свет ракет, косые красные и голубые строчки трассирующих пуль взмы­вали куда-то к тучам и гасли…

— Опять болото, язви ее мать!..— Ефрейтор по­ёжился. Шинель его набухла, стала тяжелой. Жезлов давно сбросил свою, оставшись в одной плащ-палатке. Так было холоднее, зато идти было удобнее.

— Пошли!..— решительно сказал Жезлов.— Там у них траншей сплошных нет, только ячейки…

Ефрейтор чертыхнулся сквозь зубы и сбросил с плеч тяжелую шинель.

— Пусть, дьяволы, пользуются… Ползём, сер­жант!..

Проваливаясь в жидкую, слабо отсвечивающую, грязь, взбираясь на встречающиеся кочки, они прибли­жались к невидимой отсюда реке.

— Тсс!..— Жезлов припал к мшистой кочке. На той стороне взлетела ракета, и при ее свете неправдо­подобно отчетливо и близко зачернели две фигуры.

— Патруль! — одними губами прошелестел Жез­лов.— Возьмем?..

— Давай! — также беззвучно ответил ефрейтор и кошкой пополз в сторону. Жезлов ощупал нож с на­борной рукоятью и вытащил его из ножен.

Патрульные не ожидали нападения. Жезлов яще­рицей подполз к одному из них и вскинулся, как раз­жавшаяся пружина. Одновременно с ним ефрейтор прикладом свалил и второго.

— Готов!

Жезлов стоял на коленях, прислушиваясь. И вдруг совсем рядом, словно из-под земли, раздалась автомат­ная очередь. Жезлову даже показалось, что струя трас­сирующих пуль прошла сквозь темную фигуру встав­шего ефрейтора. В следующий миг Жезлов прыгнул вперед, наугад, и покатился вниз…

Это был третий патрульный, сидевший в воронке. От него пахло дерьмом, и Жезлов лишь потом сообра­зил, чем тот занимался. Покончив с немцем, он выско­чил наверх, к Никитину. Тот лежал на животе и слабо постанывал.

— Живой?!—Жезлов склонился над раненым.

— Жив… Зараза, в задницу влепил!—Ефрейтор выругался, зло, с каким-то сожалением, словно он очень хотел, чтобы пули угодили в иное место.

— Идти можешь?

— Давай, помогай…

Обняв ефрейтора, Жезлов потащил его к черной во­де по низкому песчаному берегу.

— Ничего, Никитин, держись… Только бы не ми­ны…— Жезлов задыхался. Грузный Никитин оказался почти беспомощным, каждый шаг причинял ему ост­рую боль.

— Зараза!—ругался он в ухо Жезлову.— Это же срам, а не рана!.. Совестно в санбате показывать! У, паразиты!..

Когда под ногами захлюпала вода, Жезлов перевел дыхание.

— Ну, кажись, пронесло. Теперь прямо, река не­глубокая, пройдем…

Однако от дождей уровень воды оказался гораздо выше, чем обычно. И невысокий Никитин начал захлё­бываться. Раза два они падали, оступаясь в донные ямы. Жезлов, набрав воздух, нырял и вытаскивал еф­рейтора, которого начало тошнить.

А позади обнаружили убитых патрульных. Взлете­ли ракеты, огненный шквал ударил по реке. Сначала это были только пули. Но затем посыпались мины. Во­да с клокотаньем поднималась фонтанами, потоками об­давая Жезлова, на плечах которого лежал ефрейтср.

Шаг за шагом сержант медленно приближался к бе­регу. Он шатался, ноги его оступались. Но вот уже и осока, а дальше — невысокий обрыв. Выше, на взгор­ке— спирали Бруно и наша траншея… И, опять осту­пившись, Жезлов упал в воду и, став на колени, по­волок за собой ефрейтора, который пытался кое-как помогать ему.

— Еще чуть… Еще… — хрипел Жезлов.— Вот он, берег, слышишь?..— Вытащив из воды Никитина, Жез­лов без сил упал ничком на сырой берег.

И в этот момент между ними блеснула ослепитель­ная вспышка и раздался звенящий удар…

Когда Жезлов пришел в себя, Никитин стонал — тонко, продолжительно, и голос его не был похож на человеческий.

Прижимая к себе онемевшую левую руку, Жезлов склонился над ефрейтором.

Тот смотрел широко раскрытыми глазами, и в них отражались всполохи ракет.

— Ты?..— вдруг чуть слышно спросил слабым го­лосом Никитин.— А мне брат… живот распороло… Вот, вишь, опять невзначай… Ты напиши… В Ярос­лавль…— он не договорил — судорога встряхнула его тело.

Жезлов выпрямился на негнущихся ногах и пошел прямо к чёрному горбу бруствера. Кто-то подхватил его, он почувствовал, как его осторожно спускают вниз, кладут на носилки и несут, несут по узкому коридору. Он думал, что умирает,— слишком уж мутилось созна­ние. Когда эта мысль осветила его мозг, он испугался. А документы?!. И, превозмогая боль и усталость, свин­цом налившую голову, он вскочил — нет, сполз с носи­лок, встал, опираясь о чьё-то плечо, и, как был — непокрытый, с диким огоньком в запавших глазах, с кровоточащим свежим бинтом на левой руке, прихра­мывая, вошел в низкую дверь блиндажа.

Скорее угадав, чем увидев, знакомое напряженное лицо с усталыми внимательными глазами, Жезлов вы­тянулся и, обрывая пуговицы, достал из-за пазухи кле­енчатый сверток.

— Товарищ майор! Разрешите доложить: задание выполнено!..— отчеканил он в настороженной тишине. Впрочем, так ему только казалось. На самом деле голос его был тих и хрипл, и говорил он с большими пауза­ми. Жезлов подал сверток майору и прислонился к стене, слушая всплеснувшийся гул голосов. Сквозь си­неватый туман, заволакивающий блиндаж, он видел расплывающиеся лица, ощущал рукопожатия, но всё это казалось призрачным. Ноги ослабели. Он медлен­но пополз вниз, мучительно думая, что сделал ещё не все, и напрягая поэтому свою память. И опять зарни­ца вспышкой озарила его мозг — и он уперся ногами в пол.

— Никитин!..— сказал он.— Его вещи… Где?

Через десяток минут Жезлов сидел на нарах в боль­шом пустынном блиндаже, освещенном двумя светиль­никами — стаканами медных артиллерийских гильз. Черноусый старшина положил перед ним тугой новень­кий вещмешок и поблескивавшую коричнево-красным лаком полевую сумку. Старшина с минуту следил за движением руки Жезлова, потом перевел глаза на его лицо и, шевельнув усами, сказал:

— Вот… Все никитинское хозяйство!

Жезлов кивнул. Морщась, он отодвинул в сторону тяжелый вещмешок и поднял сумку.

— Понимаешь, он просил написать… жене…— сов­рал почему-то сержант и потянул за ремешок. Стар­шина понимающе кашлянул и, помедлив, направился к двери.

Он стоял и курил у входа, слушая окопный шум. Мысли его были самые обыкновенные: сейчас надо бу­дет написать рапортичку о наличии активных штыков, вычеркнуть из списка Никитина, Пашкова и ещё ше­стерых, собрать их вещи, сдать на склад и… Необыч­ный звук, донесшийся из блиндажа, поразил его. Бро­сив окурок, старшина толкнул плечом дверь.

Жезлов сидел за столом по-прежнему. Перед ним валялась пустая баклажка, а в быстро сохнущей лужи­це спирта мокли старые письма и тёмный прямоуголь­ник фотографии. Поодаль, на сухом месте — четвер­тушка бумаги. Узловатая, подрагивающая рука Жезлова водила по ней карандашом, оставляя кривые строчки.

Старшина остановился за спиной Жезлова. Взгляд черноусого упал на фотографию очень миловидной мо­лодой женщины с большими выразительными глазами. Внизу, по белому обрезу, наискось расплылась фиоле­товая строка: «Родному Саше. Маринка».

Жезлов поднял тяжелую голову и так посмотрел на старшину, что тот недоумённо пожал плечами и отсту­пил к стене.

Мотнув головой, словно от приступа зубной боли, Жезлов вновь склонился над заскрипевшим фанерным столом. И еще раз странный звук, вырвавшийся из гор­ла Жезлова, услышал старшина. Будто кто-то крикнул сквозь сдавленное цепкими пальцами горло, да и смолк…

Вновь побежало по бумаге ломкое острие каранда­ша. «…Со мной, Марина, всё в ажуре, продолжаю бить фрицев. И спешу сообщить, что лично знакомый тебе Алексей Никитин, выполняя задание командования, нынешней ночью был тяжело ранен и умер на моих руках… Перед смертью он просил сообщить тебе, что умер как солдат. О чем я и пишу.

А если от меня долго не будет вестей — знай, что предстоит очень серьезное дело, при котором писать не будет возможности.

Желаю хорошей жизни и удачи. И помни, что еще есть на свете окопник по имени Сашка Жезлов…»

Карандаш с треском обломился, стол качнулся, и язычки пламени замигали над гильзами. Жезлов под­нялся, взмахнул здоровой рукой, как птица подбитым крылом, и медленно начал валиться на спину…

Когда санитары унесли Жезлова, старшина сгреб со стола бумажки и сунул их в полевую сумку. Взяв полотенце, он начал вытирать стол и, шевеля расче­санными усами, проворчал:

— Чудак!.. Сил нет, а взялся письмо писать… При­дется, видно, мне извещать жинку Никитина. Куда ж от своей доли деваться?.. Охо-хо!…