Международный день детской книги появился в 1967 году. Инициатором создания праздника выступил Международный совет по детской книге. Идея получила поддержку и широкое распространение. Выбранная дата празднования – 2 апреля – имеет символическое значение: она приурочена ко дню рождения великого сказочника Ханса Кристиана Андерсена.
В наше время, как и всегда, огромную роль в социализации личности играет книга. Вхождение ребёнка в огромную книжную вселенную происходит в первую очередь с помощью литературы, специально созданной для детей. Именно детская литература питает ум и воображение маленького читателя, открывая ему новые миры, являясь мощным средством духовного развития личности.

Сегодня наша страница посвящена детской книге и детскому чтению. Предлагаем юным читателям стихи, рассказы и сказки орловских писателей.

Желаем вам приятного чтения!

---

Елена БЛАГИНИНА
Евгений ЗИБОРОВ
Василий КАТАНОВ
Николай РОДИЧЕВ
Дмитрий БЛЫНСКИЙ
Леонард ЗОЛОТАРЁВ
Анатолий ШИЛЯЕВ
Вадим ЕРЁМИН
Владимир МУССАЛИТИН
Валентин ВАСИЧКИН
Татьяна ГРИБАНОВА
Елена МАШУКОВА
Андрей ФРОЛОВ
Светлана ГОЛУБЕВА

Елена БЛАГИНИНА
(1903 – 1989)

Я ДОМА НЕ ЛЮБЛЮ СИДЕТЬ

Я дома не люблю сидеть,
Мне нравится ходить.
Люблю ходить, люблю глядеть,
Друзей с собой водить.
Люблю глядеть на облака,
На солнечный восход;
На то, как гулкая река
Разламывает лёд.
На то, как мастерит столяр
Стол, стул иль табурет
И красит комнаты маляр
В любой весёлый цвет.
Как дворник убирает двор —
Сгребает в кучу снег,
И как танцует полотёр —
Весёлый человек.
Как в бурю, в зной или в мороз,
Под ветра острый свист
Ведёт тяжёлый паровоз
Бесстрашный машинист.
Я дома не люблю сидеть,
Нет, не люблю сидеть.
Мне нравится на мир глядеть,
На солнечный глядеть!

ПРОСТОКВАША

Простокваши дали Клаше.
Недовольна Клаша
— Не хочу я простокваши,
Дайте просто каши!
Дали вместо простокваши
Каши нашей Клаше.
— Не хочу я просто каши,
Так — без простокваши!
Дали вместе с простоквашей
Каши Клаше нашей.
Ела, ела Клаша кашу
Вместе с простоквашей.
А поела, встала,
«Спасибо» сказала.

ЛОДОЧКИ

Из ореховых скорлупок
Вышло десять легких шлюпок.
Спичка с красным лоскутком —
Мачта посерёдочке.
И поплыли ручейком
Лодочки-лебёдочки.
Ручейки звенят – поют,
То и знай встречаются.
Наши лодочки плывут,
На волнах качаются.

КУКУШКА

Кукушки голос заунывный
Под стать неяркому деньку —
Простосердечный и отзывный,
С утра до вечера:
«Ку-ку!»
То близко, то далёко где-то
Гуляет по всему леску.
И тихо расцветает лето
Под это милое
«Ку-ку!»
Чуть пахнет перегретой смолкой.
Лицо подставив ветерку,
Лежу, блаженствую под ёлкой
И слушаю
«Ку-ку, ку-ку!»

НАУЧУ ОБУВАТЬСЯ БРАТЦА

Я умею обуваться,
Если только захочу.
Я и маленького братца
Обуваться научу.
Вот они — сапожки.
Этот — с левой ножки,
Этот — с правой ножки.
Если дождичек пойдёт,
Наденем галошки.
Эта — с правой ножки,
Эта — с левой ножки.
Вот как хорошо!

НЕ МЕШАЙТЕ МНЕ ТРУДИТЬСЯ!

Не мешайте мне трудиться!
Я водицы притащу
И колодезной водицей
Всех, конечно, угощу.
Пейте,
Пейте,
Не жалейте!
А хотите
В лейку
Лейте –
Поливайте огород,
Он ведь тоже воду пьёт!

Евгений ЗИБОРОВ
(1922 – 1994)

НА РЕКЕ

Ромка сидел под курчавой ракитой и смотрел на гладь Берестянки, отливающую голубизной и перламутром. От зеленой шапки ракиты падала тень, пронизанная солнечными лучиками, и поэтому казалось, что на поверхности воды трепетали золотые рыбки.

То там, то здесь по реке пробегала рябь. Изредка плескали играющие лещи и тогда во все стороны расходились серебряные кольца. От них медленно покачивались желтые бутоны кувшинок и мохнатые зеленые бороды водорослей.

Юрик в одних трусиках сидел в старой плоскодонке, свесив босые ноги в воду. Приложив козырьком руку к бровям, он посматривал на противоположный берег. Там, покачиваясь, с урчаньем двигались по ржаному полю комбайны. Издали они казались игрушечными, похожими на Ромкины самоделки.

Жарко. Даже у реки не чувствуется прохлады. Каково же там, где комбайны? Недаром целых два бидона ключевой воды опорожнили комбайнеры. Третий бидон вот-вот подвезут к берегу, и тогда Юрик и Ромка будут переправлять его на тот берег.

Юрик покосился на задумавшегося друга. Тот с сумрачным видом почесывал голые икры и отмахивался от надоедливых мух.

— Эй!.. — Брызги теплой воды окатили Ромку. — О чем задумался?.. —Юрик бултыхнул ногами и выбрался на берег.

— Знаешь что, — помедлив, сказал Ромка, — все-таки мы поздновато родились. Вот мне скоро будет тринадцать лет. Во время войны такие, как я, уже воевали… Помнишь книжку «Сын полка»? Я бы тоже мог разведчиком быть! Не то, что теперь — сиди и придумывай разные приключения. И выдумать-то нечего. Ведь деревня — деревня и есть… — Ромка безнадежно махнул рукой. — Еще бы в Сибири жить —это да! Как Генка Пыжов, первый житель Братска. Читал? Прочти, здорово интересно!

— А я видел.

— Чего?

— Не чего, а кого. Генку видел.

— Ври!

— Эх ты!.. В клубе видел, по телевизору для детей показывали, понял?

— А, так бы и сказал… Ну, и как?

— Так себе. — Юрик недовольно хмыкнул. — Вот кино «Любой ценой» — это да! Знаешь, как двое пацанов секретные сведения через фронт к нашим несли. Вот, действительно подвиг совершили.

— Ага! А я что говорил?! Это ведь когда было, знаешь? — Ромка   торжествовал. — А теперь? Вот сидим и ждем, когда воду привезут. Тоже героическое дело…

Юрик промолчал. Ну что тут скажешь? Водовозы они и больше ничего. А что поделаешь? Бригадир комбайнеров Семен Евсеич специально назначил Юрика. Так и сказал: «На Юрку я надеюсь. Он обеспечит». Вот и обеспечивай, жарься, потей и вздыхай…

За пышными зарослями прибрежных ив послышался скрип колес. Ромка встал.

— Едет! Подгоняй лодку ближе.

Из-за кустов показался серый мерин, впряженный в телегу. На подстилке из сена в телеге восседала Наташа. Она крепко держала вожжи и чмокала губами. За ее спиной поблескивал алюминиевый бидон из-под молока.

— Тпру!.. Стой, вислоухий!..

Мерин недовольно махнул хвостом и остановился. Наташа спрыгнула на землю.

— Снимайте бидон!

Бидон, наполненный водой, был тяжеловат, и ребята пыхтели, стаскивая его с повозки. Наташа изо всех сил помогала приятелям.

— Так, хорошо!.. А теперь к лодке давайте! — командовал Ромка.

Бидон оттащили вниз и кое-как взвалили в лодку. Наташа вернулась к телеге, а Юрик, вооружившись шестом, стал на корме плоскодонки.

— Команда, по местам!.. Даю первый гудок! Убрать сходни!.. — Ромка забрался на скамейку.

— Полный вперед!

Юрик оттолкнулся шестом, и плоскодонка, покачиваясь с борта на борт, повернула нос к противоположному берегу. Весело зашлепали о дощатые борта волны, еще сильнее заколебались желтые кувшинки.

И что с того, что у ребят под ногами было не корабельное, а лодочное, давно не конопаченное днище? Забыв о недавних вздохах, ребята чувствовали себя заправскими морскими волками, плывущими в неоглядную океанскую даль. Вот он, корабль, с гордо поднятыми парусами, плывущий навстречу приключениям!..

А приключение не заставило себя ждать. На самой середине реки лодка покачнулась от неверного движения Юрика и черпнула воду левым бортом.

— Тихо там, на баке! — Ромка, соскочил со скамьи. — Свистать всех наверх! Полундра! — Он бросился к правому борту, и… медленно, медленно, словно нехотя, лодка накренилась на правый борт и начала переворачиваться.

— Ой!.. — взвизгнул Ромка и ухнул в реку. Вслед за ним с криком шлепнулся выпустивший из рук шест Юрик.

А через минуту лодка уже покойно колыхалась на легонькой волне, подставив солнцу зеленевшее днище.

Бидон ушел на дно.

Загребая левой рукой, Юрик подплыл к плоскодонке и оглянулся. С Ромкой происходило что-то непонятное. Он булькал, бил по воде ногами и то и дело погружался с головой.

— Неужели тонет? — подумал Юрик и похолодел. Сразу вспомнились рассказы о том, как утопающие хватают спасателей и тянут их за собой на дно. Неужто тонет?

— И впрямь! Надо спасать! — Юрик оттолкнулся от лодки и подплыл к исчезнувшему на миг Ромке. Едва его макушка показалась из воды, как Юрикова рука вцепилась в мокрые волосы.

— Ой, ой, — завопил Ромка и начал отбиваться. Но не тут-то было! Юрик крепко держался за волосы и, повернувшись на спину, тянул за собой Ромку.

— Да брось ты! Больно! — захлебываясь, пытался кричать Ромка. —Утопи-шь-о-оо!

Спаситель молча тянул буйствующего приятеля. С берега прыгнула Наташа — она бросилась на выручку Юрику. Обоюдными усилиями они доставили Ромку на мелководье и остановились отдышаться. Но едва они отпустили его, Ромка, как петух, налетел на Юрика, ткнул его в бок кулаком, и Юрик, подняв фонтан брызг, упал.

— Дурак! Дурак! — неистовствовал Ромка, чуть не плача. — Я же не тонул! Я нырял за бидоном, олухи вы этакие! За что ты мне в волосы, как клещ, вцепился, а? — вновь подступил он к Юрику. — Повыдрал — смотри, пожалуйста! Теперь лысина будет!

Наташа, отойдя в сторонку, взмахнула руками и захохотала. Юрик, смущенный таким оборотом дела, молча потирал бок. Но, представив себе толстощекого Ромку с лысиной в полголовы, тоже не выдержал и усмехнулся. А Ромка умолк и округлившимися глазами посмотрел на друга.

— И он еще смеется, а? Ну, раз так… — И, засопев от обиды, капитан перевернувшегося фрегата молча полез на берег. Юрик проводил его глазами и вдруг ужаснулся. А бидон? А лодка? Что теперь Евсеичу говорить? И он бросился вслед за Ромкой.

— Погоди, Рома… Я не нарочно. Я же не думал. Мне показалось, что ты тонешь. Понял? Ну, я виноват, понимаешь? — Юрик чуть не плакал, сознавая, сколько бед натворил он. — Прости, Ромк, а?..

Эх, что значит — сердце настоящего друга! И какую обиду не вынесет оно ради дружбы? И Ромкино сердце тоже не было каменным. Поглаживая голову, он остановился.

— Не подлизывайся, — буркнул он более миролюбивым голосом.

— Да разве я… — Обрадованный Юрик затанцевал вокруг Ромки. —Хочешь, я тебе индийскую марку отдам, а? Ту самую, что у Наташки выменял?..

Ромка вытер нос.

— Ладно… Я не вредный. Я за волосы никого не таскаю…

Недоразумение было улажено. Через минуту ребята подобрались к плоскодонке и подогнали ее к раките. Здесь они перевернули плоскодонку и вылили воду. Юрику пришлось еще раз — за шестом. А затем они уже втроем обсуждали, как извлечь утонувший бидон. Единственный способ, который предложил Ромка, был следующий: нырять вдвоем, поднять бидон к поверхности, с тем, чтобы Наташа могла его удержать. На том и решили.

Вновь лодка отправилась к середине реки. Правда, на этот раз без гудка и команды — не до них было.

Течение почти не ощущалось, и поэтому плоскодонка недвижимо покачивалась на месте. Набрав побольше воздуха, ребята одновременно нырнули. Сначала в воде было светло, но затем наступили сумерки. Перед носом Юрика медленно проплыл колючий окунь. Он вильнул хвостом — и исчез, видимо, недовольный непрошеными гостями.

Чувствуя, как бьется в висках кровь, Юрик наугад тыкал во все стороны руками. Раз он угодил во что-то мягкое и тотчас же почувствовал, как его кто-то лягнул. Воздуха не хватило, и Юрик, оттолкнувшись ногами, пошел вверх…

— Ффу… — открыв, подобно рыбе, рот, начал отдуваться он, держась за борт лодки. — Я его не нашел!..

Забурлила вода, и из нее показалась круглая Ромкина голова с широко раскрытыми глазами. Уцепившись за лодку, Ромка несколько минут усиленно хватал ртом воздух. Отдышавшись, Ромка покачал головой.

— Это ты меня кулаком двинул? Чу-дак!.. — Бидон-то на боку лежит. Я его ставил стоймя, а ты на — в бок! Ладно, мне не больно. В воде не то, что на воздухе. Теперь мы его наверх потянем. Дай отдышусь как следует…

И вот они опять на дне у бидона. В воде он легкий, кажется, сам идет кверху. Но стоило ребятам оттолкнуться от дна, как этот легкий бидон, подобно якорю, увлекал их обратно. Трижды пытались водолазы извлечь его из реки — и трижды им приходилось отступать.

— Что теперь делать, а? Он, проклятущий, никак не поддается. Вот задача! — Юрик горестно вздохнул и, вспомнив Евсеича, комбайнеров, которые ждут воду, загрустил. Увы, Ромка также не мог предложить ничего другого.

— Ребята, — вдруг сказала Наташа. — Бидон-то водой налит и закрыт, правда?

— Тоже вопрос… Конечно! — хмуро ответил Юрик. — Воду из него не выльешь ведь. Кругом вода.

— А если открыть крышку, перевернуть бидон вверх дном и толкать его так? Вода-то будет постепенно уходить.

— Верно!.. — перебил Наташу просиявший Ромка. — Наташа, давай вожжи! Мы обвяжем бидон и потянем кверху. Так легче из воды тащить.

Опять пришлось возвращаться к берегу. Вислоухий мерин безучастно оглядел ребят и захрумкал сочную траву. Пусть берут вожжи, какое ему дело! И вновь пошли на дно водолазы. Опутав бидон, вынырнули и, забравшись в лодку, устроились на корме.

— Давай! Тянем!

Медленно, нехотя поднимался бидон. Лодка кренилась, и Наташе пришлось перейти на нос — для равновесия. Лодка словно присела, готовясь к прыжку.

— Вот он, голубчик! Ура!

Алюминиевый бок бидона заблестел на солнце. Еще несколько усилий —и он в лодке.

— Ффу, до чего жарко! — Юрик вытер лицо и засмеялся:

— А здорово, правда?

— Здорово, конечно! — Ромка тоже был счастлив. И только Наташа недовольно подняла бровки.

— Ну, ну, для вас все хорошо. А мне снова ехать к колодцу. А из-за чего? Из-за вашей глупости!

Ах, Наташа, Наташа!.. Ничего-то ты не понимаешь в мальчишках. Напрасно ты на них сердишься! Видишь, какие они — вытащили бидон на берег, впрягли серого и сами вскочили в телегу.

— Н-о, Серый! — крутнул над головой вожжами Юрик. — Вперед! Рысью, марш! Н-но!..

И когда усталые, запыленные комбайнеры пили и умывались студеной родниковой водой, они не подозревали, что случилось. И вообще, никто бы этого не знал, если бы я не решил рассказать об этом маленьком приключении.

Василий КАТАНОВ
(1930 – 2020)

ДОЖДИК

Толпились тучи в синеве…
Я глянул из окошка:
Запрыгал дождик по траве
В серебряных сапожках.

Он молоточком постучал –
Заговорила крыша.
В саду подсолнух покачал,
И стал подсолнух выше.

Плясать пустился на лугу –
Смотреть ребята рады…
И я под дождик побегу:
Мне подрасти-то надо!

БОБРЫ

Мы спускаемся с горы,
К речке мы идём.
Там работают бобры,
Строят себе дом.

Я хотел бобрам помочь,
Но они сказали:
«Прочь!»
И ещё сказали мне:
«Сами справимся вполне!»

ТЕЛЕЖКА

Нас позвал к себе Олежка:
«Эй, ребята, у меня
Есть хорошая тележка.
Только нет ещё коня».

Порешили всем двором:
«Кошку сделаем конём!»
Мурка грозно зашипела,
Нас возить не захотела.

Запрягали мы Барбоса.
Посмотрел на всех он косо
И стремглав умчался прочь.
Больше некому помочь.

Осмотрели мы тележку
И решили всем двором:
«Пусть катает
Сам Олежка!»
И Олежка стал конём.

МОРЕ

Саша в таз воды налил,
Саша воду посолили
И кораблик свой бумажный
Тут же в плаванье
Пустил.

Другу крикнул:
«Боря!
А в тазу-то – море!
Берега зелёные,
А вода солёная.
Хорошо б сюда кита –
Вот была бы красота!»

ЛОПУХ

Рос лопух,
Большущий вышел,
Мне по пояс достаёт.
Под его широкой крышей
Вечно кто-нибудь живёт.

То мяукают котята,
То щебечет воробей,
То хоронятся цыплята
Вместе с мамою своей.

Ни жара их не пугает,
Ни сердитый в небе гром.
А по крыше
Жук шагает,
Стережёт зелёный дом.

КОВЁР

Вот вынесли во двор
Большой цветной ковёр:
И чистят,
И трясут,
И даже палкой бьют.

«Зачем, – кричу я тёте, –
Зачем ковёр-то бьёте?»

А тётя говорит:
«Он пылью был набит.
Он станет как картинка,
Когда его побьём.
Уж ни одна пылинка
Не заночует в нём».

РУЧЕЙ

Чей? Чей?
А ничей
По оврагу шёл ручей.
Прыгал-прыгал по камням
И припрыгал
Прямо к нам.

Он спросил:
«Вы не видали,
Где река
И море где?»
Мы лопаткой показали
Путь ручью к большой воде.

Николай РОДИЧЕВ
(1925 — 2002)

МАЛЬЧИК БЕЗ ИМЕНИ

В шестую квартиру переехала семья: высокий, всег­да чем-то озабоченный мужчина по имени Сергей Ни­колаевич и стройная с длинными чёрными волосами ниже плеч невесёлая дама Нина Артемьевна. С ними конопатый белоголовый мальчик в коротких, разре­занных сзади штаниках на помочах. Глаза у малыша чистые, голубые, как у матери, но по-отцовски строгие.

Мальчик был настоящим молодцом. Во дворе или дома он целыми часами возился один со своими иг­рушками и не обращал внимания на то, что происходит поблизости, что там поделывают сейчас папа и мама.

Папа был доволен таким самостоятельным сыном, всегда разговаривал с ним по-взрослому, как с боль­шим. Заканчивал свои недолгие беседы с малышом вопросом: «Ну как, договорились?» Случалось, закры­вал сына одного в квартире, исчезал до обеда. А мама ещё раньше отправлялась к электричке, когда маль­чик спал. Папа всегда возвращался с какой-нибудь но­вой игрушкой. Мама вечером приносила пакетик со сладостями. Стоило ради таких подарков и потерпеть дома одному.

Оба они были у мальчика просто замечательные — и папа, и мама. Однако, когда порознь. Папа помнил много-премного военных приключений, а мама знала все на свете сказки. Если бы они только не перебива­ли друг друга, сойдясь вместе!..

Мальчику не нравилось, корда они появлялись до­ма оба сразу. Едва услышав, что вернулся папа, ро­дительница говорила своему сыну:

— Иди в свою комнату, поиграйся там! — И тут же принималась кричать так, что выглядывали из окон живущие в доме напротив. На вопрос соседей, почему у них так шумно, малыш серьезно отвечал:

— Они из-за меня ругаются! — И смотрел на любо­пытных серьезными отцовскими глазами.

Если он при этом поджимал губы, то на щеках проступали глубокие ямочки, как у мамы.

— Не говори ребенку глупостей! — кричала обыч­но мама из кухни и прибегала потом, чтобы стащить малыша с отцовских колен. Она всегда прислушива­лась к солидной беседе «мужчин», даже переставала ножом стучать.

— Оставь мальчишку в покое! — орал ей вдогонку отец. — Он не игрушка, а человек.

Если такие доводы не помогали, прибавлял какие-то слова, от которых у мамы появлялись слезы.

Мама дрожала, будто на холоде, и крепко прижи­мала к себе малыша, смахивая с лица слезинки. Она часто плакала.

Потом они уже не замечали сына, громко расска­зывали всякие истории, при этом выкрикивали серди­тые слова. Мальчик глядел на них по очереди большими изумленными глазами, и ему хотелось спросить их, что означают эти впервые слышанные слова. Иног­да он подходил с таким вопросом сначала к матери.

— Отстань ты! — злилась она. — Не было бы те­бя, и одной минуты не жила с этим идиотом!

— Папа идиот? —  Малыш прикладывал пальчик к губе.

Отец мотал головой, мычал что-то, глубоко вздыхал. Будто маятник в часах, он сновал взад-вперёд по ком­нате. Если к нему приближался сын, гремел неистово, обозлённо:

— Из-за тебя всю эту канитель терплю! Из-за тебя, понял?

— Понял, — громко отвечал сын и тоже вздыхал, как отец. Тогда и папа и мама испуганно переглядывались, кидались к малышу, отнимая его друг у друга. И кричали еще сильнее. Друг на друга и на него.

В такие минуты малышу хотелось поскорее уйти подальше от крика. Его влекло во двор, хотелось за­пустить по песчаной дорожке новый заводной авто­мобиль. В комнате машина всегда натыкалась на что-нибудь или уползала под шкаф, откуда игрушку мог достать только лапа. Папе не нравилось ползать по полу в новом костюме.

…На Деревьях уже распустились большие листья, точно такие, как на картинках в книжке. А мальчику всё ещё де разрешали одному гулять на улице. Ждали приезда бабушки.

Однажды, в солнечный день, когда дома стало особенно шумно от разговоров папы и мамы, а во дво­ре — от криков детворы, мальчик тихонько открыл дверь и спустился по ступенькам во двор. Автомобиль, как всегда, катился вслед за ним на тесёмочке.

Пока он спускался по лестнице, дети, только что игравшие на площадке, построились в два ряда, взя­лись за руки, и тётя повела их через арку на площадь. Никто не обернулся, чтобы взять новичка за руку, по­вести с собой.

На выходе из главного подъезда малыша подсте­регла неудача. Он запутался левой ногой в тесёмке и упал. Левая рука пришлась в грязную лужицу. Он, конечно, не хотел этого, но рука сама прислонилась к рубашке. Рука стала чистой, а рубашка — грязной.

Мальчик живо представил себе, как может отнес­тись к пятну на рубашке мама. Ему сделалось страш­но. Можно было пореветь, но никто на него не смот­рел в это время, и плакать он раздумал. Решил на­крыть ладошкой тёмное пятно и так держать руку на боку всё время.

Из-за поворота выскочила девочка с красным гал­стуком. Она куда-то спешила, но взгляд её остановил­ся на одиноком мальчике.

— Ты чего хнычешь? — затараторила она, присев на корточки. — Говори скорее, из какой квартиры? Запачкался-то как! Давай я отведу тебя к маме..

— Пусти, пусти. Я не хочу к маме… Я не хочу…

— Куда же ты направился?

— Вон туда, — малыш показал через площадь.

— Туда нельзя. Старшую группу в парк повели — к Десне. Ты ещё маленький.

— Это ты маленькая, а я большой.

— Ух ты, задавака! — рассмеялась девочка, пыта­ясь взять ребенка за руку.

— А ты, а ты ду-ура! — сказал мальчик, вдруг припомнив услышанное дома слово.

— Фу, какой гадкий!.. Грубиян, — девочка скриви­лась и побежала прочь.

Мальчик смело двинулся по тротуару. Навстречу вереницей шли люди. Все они были большие, высокие и все уступали ему дорогу. Лишь иногда задевали сумками или неприятно касались руками.

Впереди возникла целая толпа, и юный путешест­венник потерял из виду девочку, которая догнала це­почку его ровесников. Затем пропала из вида вся груп­па детсада. Навстречу снова шли люди. Кто-то пере­вернул ногой его автомобиль. Мальчик попятился к изгороди, решил переждать, пока люди освободят до­рогу.

Громадный дядя с усами, в тельняшке, принёс его машину.

— Ты почему гуляешь без мамы? Где твой дом? Нянечка где?

— Бабушка в деревне. Она ещё не приехала, — сообразил малыш.

Услышав ещё раз о доме, мальчик молча показал рукой в ту сторону, откуда он пошёл за группой дет­сада. Когда дядя взял его за руку, малыш замотал головой:

— Не хочу!

— Ну, в таком случае я позову маму, — примири­тельно сказал дядя в полосатой тельняшке.

— Маму не надо. Она ругается, — пояснил маль­чик и снял руку с грязного пятна на рубашке.

— Да, тут, действительно, дело пахнет скандалом, — согласился моряк. — Ну, а если папу поищем?

— Папа бить будет…

— О-о, родители у тебя строгие. Ты, наверное, не слушаешься их?

— Да…

Это признание развеселило взрослого человека. Он поднял своего юного собеседника вместе с автомо­билем на руки и пошёл в ту сторону, где могли быть папа и мама. Мальчик уже сам хотел домой, но зна­комая арка с лужицей долго не попадались на глаза.

— Ты хорошо помнишь свой подъезд? — озабочен­но допытывался дядя.

— Ага.

— Какой он — круглый, квадратный?

Мальчик не знал, что такое круглый и квадратный.

— А номер дома?

— Квадратный, — повторил малыш только что ус­лышанное слово.

— Ты прав, — согласился с ним дядя. — Все но­мера — квадратные. Что же мы в таком случае ищем?

— Не знаю…

— О, брат, да ты, я вижу, хитрый, — теперь уже совсем без улыбки заметил дядя. Но мальчик не сог­ласился с выводами своего нового друга.

— Я не хитрый, а глупый… Все мужчины — глупые…

— Неплохо для твоего возраста, — угрюмо буркнул дядя. — Откуда это тебе известно?

— Мама сказала.

— Грамотная она у тебя! — заметил уличный знакомый. Потом, словно спохватившись, предложил весело: — Давай-ка мы оставим этот разговор, а луч­ше начнём с самого начала — представимся друг дру­гу. У меня тоже есть папа и мама. Они меня зовут Алексеем. Ты будешь звать меня дядей Алёшей. Идет? Ну, а тебя как зовут?

— А меня — Горюшко…

— Может, Гаврюшка, Гаврил? — принялся раз­мышлять вслух дядя Алёша.

Мальчик покачал головой:

— Моё ты Горюшко…

Они присели на скамейку в сквере, рядом с тол­стой улыбающейся тетей. Теперь вопросов к нему при­бавилось.

— Какой хороший малыш! — пропела она. — Как тебя зовут? Мы разыщем твою маму, — наклонилась она над ним.

— Меня никак не зовут, — рассудительно заявил мальчик и принялся накручивать пружинку игрушки.

— Значит, ты — «Мальчик без имени»? — хитро­вато сморщила лицо толстуха, доставая конфету из сумки.

Угощения из чужих рук мальчик не принимал, на вопросы больше не отвечал, чем заслужил недоволь­ство толстухи.

Вскоре они отправились с дядей Алёшей в боль­шой кирпичный дом. Там понравилось малышу. Его сначала никто ни о чём не спрашивал. Высокий чело­век в красной фуражке, с блестящими полосками на плечах, долго расспрашивал дядю Алёшу, что-то за­писывал.

Потом дядя Алёша ушёл, пообещав вечером заг­лянуть к нему. Но вернулся он почти сразу — принёс мороженое. И опять спросил: как фамилия отца. Малыш похвалился в ответ, что мороженого он может съесть даже две порции. Фамилию он так и не вспом­нил.

Когда малыш остался в комнате с глазу на глаз с человеком в красной фуражке, тот посвистел, как ма­ленький, внимательно осмотрел потолок и попытался продолжить уже надоевший малышу разговор:

— Так уж и впрямь не знаешь своего имени? Ты же большой парень уже… Ну как тебя, например, ма­ма зовёт к столу, в постель?

— «Иди спать», «Иди кушать», «Горюшко мое».

— А папа?

— Папа в ресторане кушает…

Упрямого найдёныша отвели, в другую комнату, где между всякими игрушками отыскалась такая же, как у него, только тесёмочка была не белая, а розовая, с красивым бантиком посередине. В углу той комнаты стояли и две застланные койки, а около них — стулья.

Завидев койку, мальчик тотчас почувствовал се­бя утомлённым, стал раздеваться. Вскоре появилась ласковая тетя в таком же высоком картузе, как у дя­ди, и с такими же, как у него, золотистыми полосками на плечах. В руках у неё было что-то завёрнутое в газету.

— Где тут «Мальчик без имени»? — весело спро­сила она ещё с порога, хотя в комнате находился он только один. — Вот тебе мама передала пирожное, молоко. Кушай скорее, а то спать пора… Наутро мы тебе хорошее имя придумаем. Самое лучшее.

— Мама передала? Она уже нашлась? И про ру­башку знает?

— Нет. Про рубашку не знает и ничего знать не будет. Ты ляжешь спать, а я её постираю.

— И сказку расскажете?

— И сказку расскажу.

— Ой, какая вы хорошая… И мама хорошая…

— Ну вот и договорились. Кушай, не стесняйся… Сейчас я тебе молока в кружку налью.

Заснул он не очень скоро. Выслушав до конца сказ­ку, он, уже с закрытыми глазами, попросил тетю в высокой фуражке:

— Тетя Даша! Придумаем мне завтра новое имя? Я хочу, чтоб меня называли так, как называют по ра­дио папу: артист Сергей Стрельцов.

— Хорошо, детка. Тебя больше не будут звать «Го­рюшком». Мне тоже не нравится это имя.

Когда малыш проснулся, у кроватки сидела мама. Она держала в руках выстиранную рубашку сына и прижимала её к глазам. За стеной слышался строгий голос тети Даши. Изредка ей отвечал папа. Совсем негромко, виновато. И не так, как разговаривал дома или выступал по радио. Однако сын сразу узнал отца. И маму узнал: она сидела, закрыв лицо его рубашкой.

Провожать семью вышла тетя Даша. Она уже зна­ла действительное имя малыша, но, прощаясь, наро­чито громко сказала:

— Ну, прощай, малыш без имени! Надеюсь, те­перь папа и мама перестанут тебя называть «Горюш­ком».

Дмитрий БЛЫНСКИЙ
(1932 – 1965)

РАДУГА
(Аргентинская сказка)

В седые времена, как говорится,
В один из самых неприметных дней
Заметили догадливые птицы,
Что радуга становится бледней.

Куда девались краски-разноцветы,
Сверкавшие над ними с давних пор?
И чтоб узнать про то, со всей планеты
Слетелись в лес на первый птичий сбор.

Тогда одежда птиц была другая,
Как пыль, вся серая — как не своя.
И цвет павлина или попугая
Был серым, как теперь у воробья.

И вдруг одна из птиц, легко и ровно
Спустившись с неба, села у дупла
В таком цветастом оперенье, словно
Она частицей радуги была.

Глядит на незнакомых и знакомых,
Нетерпелив, тревожен птичий взгляд:
— Известно ль вам, что тучи насекомых
Вокруг несчастной радуги кружат?

Я набираю самых смелых стаю
И всех зову идти на них, на бой.
Но я вас всех, друзья, предупреждаю:
Не все вернуться можете домой.

И смелые — их втрое больше было —
В далекий путь отправились тотчас.
Хлестал жестоко ветер, буря выла,
Да так, что искры сыпались из глаз.

Казалось, нет путей-дорог обратных
Туда, где тишина в родном краю,
Когда в огромных движущихся пятнах
Они узнали радугу свою.

И с лету, быстрокрылы и кипучи,
Рванулись в гущу непролазной тли,
И черные клубящиеся тучи
От радуги, от солнца поползли.

Какое чудо в чудо превратится!
Никто из птиц не знал, что высота,
Что радуга одежду каждой птице
Окрасит в необычные цвета.

И сколько было зависти и лести
У серых птиц, забившихся в кусты,
Когда вернулись их друзья все вместе,
Сверкая опереньем с высоты.

И с той поры, с того седого века,
Как древнее преданье говорит,
Лаская взор земли и человека,
Семью цветами радуга горит.

Леонард ЗОЛОТАРЁВ
(1935 — 2020)

ЗЕЛЁНЫЕ СТРЕЛЫ

 Ур-ра-а! Они ехали, в отпуск. Папин и мамин. Мамин и папин. И ещё, конечно, его, Антошкин, потому что воспитательница Светлана Андреевна, прочитав заявление, сказала папе и маме:

— Ну что ж, и Антошке полагается отпуск. Он честно ходил зимой в садик.

А Антошка знает, как честно: болел и ангиной, и гриппом, и даже свинкой. Потому и спорили перед отпуском мама и папа, всё решали, куда лучше ехать. Мама была за Крым. А папа тянул в свою деревеньку, где прошло его детство. Под конец он успел шепнуть Антошке, что научит его там одной интересной игре такой — в зелёные стрелы. И хитрый Антошка сказал маме, что лучше в деревню.

Папа улыбался. Антошка вертелся на деревянном сиденье, подгонял почему-то медленно мчавшийся поезд и думал: «Как интересно, что папа был маленьким, жил в деревне и играл в зелёные стрелы». А потом шли пешком, оказалось, дедушка живёт не в самой деревне, а папа сказал — на кордоне.

Папа поставил чемодан перед дверью: на двери висел огромный замок. Все с упреком посмотрели на папу, мама даже хотела что-то сказать, и папа немножко расстроился, подмигнул погрустневшему Антошке, нагнулся и отвернул у крыльца большой серый камень-валун. На бледной траве Антошка увидел серебряный ключ.

В доме было прохладно и сумрачно. На стене висело ружьё — двуствольное, как у Антошки, но только большое, наверное, настоящее. Кошка лакала под столом молоко.

— Старина должен быть где-то поблизости, — сказал папа.

Антошка тут же отправился осваивать новые земли. Он погнался за красивой бабочкой, а когда бросился за ней на лопух, перед самым носом увидел две ягодки. Антошка оторопел: до сих пор он знал, что ягоды приносят из магазина, а тут висят себе просто так, под открытым небом, на тоненьких ножках — срывай губами и ешь.

А чуть дальше краснели ещё и ещё. Крупные, тёплые.

— Антошка, — услышал он папин голос.

Антошка слегка приподнялся и — что за чудо? — все ягоды сразу попрятались. Как ни в чем не бывало, зеленела трава. Антошка снова прижался к траве — снова всё загорелось.

— Ну как, привыкаешь? — разыскал его папа.

— Угу, — набив рот, не сразу ответил Антошка и повернул к нему перепачканное лицо. — А про зелёные стрелы забыл?

— Нет, Антошка, я не забыл, — сказал папа задумчиво. — Только мама у нас сегодня сердится… Ну, хорошо. Расскажу тебе про зелёные стрелы. Идём.

Они подошли к огромному дубу, под которым скрывался весь дедушкин домик, и присели на кочку.

— Ты, мой мальчик, уже подрос, — посмотрел папа внимательно на Антошку. — Вот и пришла пора рассказать тебе эту сказку. Я её слышал от дедушки, а мой дедушка тоже от дедушки. Давнишняя сказка… Так вот. В давние времена пришли с Востока враги — несметные полчища. Вставали на их пути наши деды, но по одиночке. И чуть-чуть не выпили степные кони наши глубокие реки, не вытоптали наши широкие степи, но тут собрались наши деды все вместе, и каждый вырезал из дуба стрелу. И взвились в тучи острые стрелы, а там, где упала стрела, погиб вражеский воин и выросло дерево. Дерево к дереву — лес. Вот почему у нас на земле столько непроходимых лесов… Говорят, и наш прадед Степан стрелял во врага, и упала его стрела в это вот место, и вырос из него этот дуб…

Антошка поднял глаза: дуб как дуб, только огромный, почти до самого неба.

— Ну, а дальше, — продолжал папа торжественно, — каждый пускал зелёную стрелу, каждый своё и загадывал. А загадывал только хорошее, только то, от чего польза людям…

Папа срезал с ветки молодые побеги, сбил ножом листья — получились стрелы, зелёные стрелы. Потом согнул палку, притянул концы бечевой — получился лук, замечательный лук.

— На, Антон, — сказал пала. — Это оружие. А с оружием надо быть мудрым.

Антошка вертел оружие так и этак. Даже вспотел. Но всё же освоился. А освоившись, пошептал что-то и натянул тетиву. Стрела упала на огород, воткнулась в мягкую землю. Не успел Антошка кинуться следом, как совсем рядом раздался выстрел. Потом второй. Кто-то бежал с дальнего края поляны, размахивая руками.

— Это отец! — закричал радостный папа. — Отее-ец!

Лес повторил: «…те-е-е…»

В доме пошёл дым коромыслом, мама двигала чемоданом с гостинцами, папа и Антошка мешали ей, а дедушка вытаскивал из сумки красноглазых живых окуней и всё сокрушался:

— Да как же так получилось, что мы разминулись? Я же, слушай сюда, за вами до станции. А вы-то какой дорогой?

— Степной, отец.

— Степной! — взмахивал руками дедушка. — Да лесной, слушай сюда, вдвое короче. Ай, Петро, Петро, или стал, милый, леса бояться?

А городские сидели уплетали свежеподжаренную рыбу и озорно переглядывались. Один только Антошка знал, почему маме стало так весело, почему она ласково смотрит на Антошку, на дедушку и даже на папу. Просто потому, что очень хорошая вещь — эти зелёные стрелы, на которые стоит только лишь загадать…

А утром, после завтрака, дедушка снял со стены ружьё, стал собираться на Бобровую речку. Антошка с папой провожали его до кривой, разбитой грозой сосны. Дедушка шёл, хромая на правую ногу.

— Что, отец, крутит? — спросил его папа сочувственно.

— Крутит, сынок, крутит берлинская рана. К дождю, верно.

Через день из деревни пришла тётя Фёкла, принесла кубан молока и кучу деревенских новостей. Под конец рассказала, что к Авдотье приехал сын-офицер, говорил: на границе опять неспокойно.

— Сидим тут без газет и без радио, — вздохнула мама. — Надо хоть в библиотеку сходить. А то земной шарик где-нибудь лопнет, через месяц узнаешь.

— А он никогда не лопнет, — живо сказал Антошка.

— Почему это?

— А потому… потому, — сказал он решительно, — что у меня есть зелёные стрелы.

Мама засмеялась, а дедушка внимательно посмотрел на папу.

Антошка совсем тут освоился. Сам мастерил себе из дубовой ветки стрелы и пускал далеко-далеко. А когда сегодня он прибежал за стрелой к старой берёзе, перед ним вырос чужой рыжий мальчишка.

— Ты чего тут… стреляешь? — грозно надвинулся на него рыжий.

— Это игра такая, — ответил Антошка с достоинством. — Выпустишь эту стрелу — там, где она упадёт, вырастет дерево. Но загадывать надо только хорошее.

— Ерунда всё это, — покосился на Антошку рыжий мальчишка. — А зовут тебя как?

— Меня? Антошка.

— Ф-фи, Антошка — тошка-картошка, — зафыркал кто-то в кустах.

— Антошка — это ещё ничего, — уже мирно сказал рыжий мальчишка. — А меня зовут Снопик. Вишь, какой я соломенный? Петька, говорит, солнцем палёный…

Из кустов вылезли сразу три девочки.

— А мы первые прибежали сюда, мы первые, а воспитательница вторая.

— А вы тоже тут ходите в садик? — удивился Антошка.

— А-а, — махнул на них Снопик, — они ещё маленькие. Батька говорит, осенью я уже в школу пойду… А ну, дай-ка и мне стрелу.

Антошка дал Снопику лук, а потом разрешил девчонкам. Зелёные стрелы взлетали в синее небо и падали за кусты, на кротовые кочки, в траву. Все бегали, все смеялись. И Антошка с сожалением думал, что скоро ему возвращаться в город, а вот когда приедет снова, на поляне — там, где падали стрелы, уже будут деревья. Огромные, как эти дубы-великаны, которые все тут выросли, наверно, из таких же вот тоненьких стрел.

Лес шумел каждым дубом. Каждый дуб шелестел сказкой про зелёные стрелы.

Анатолий ШИЛЯЕВ
(1936 – 1987)

ПТИЦАМ СНИТСЯ ЛЕТО

Птицам снится лето —
Шумная пора,
В листьях тихо ветер
Шелестит с утра.
На берег отлогий
Солнце шлёт лучи,
Дятел у дороги
На сосне стучит.
Как из русской печки,
Пышет днём жара,
И звенит у речки
Смехом детвора.
Птицам лето снится.
Липы на горе.
А проснулись птицы —
Осень на дворе.

ГРОЗА

Ночью ухала гроза,
Падал ветер в лужи.
Я зажмурила глаза
И закрыла уши.
А когда открыла их,
Громко птицы пели.
С крыш блестящих,
Голубых
Падали капели.

КУКЛА

У Алёнушки моей
Много кукол и зверей.
Есть и заяц, и медведь,
Не умеющий реветь.
И больная кукла есть:
Ничего не хочет есть.
Что у куклы той болит.
Никому не говорит.

ДЕДУШКА ЕГОР

Солнце дыней переспелой
Зацепилось за бугор.
Головой кивает белой
Добрый дедушка Егор.
Он рассказывает были
Про далёкие бои,
Говорит:
— Отважны были
Все товарищи мои.
Под Москвой убит Василий,
Под Варшавой — Николай,
До Берлина путь осилил
Мой приятель Ермолай.
Я дошёл до самой Праги,
Только ранило в плечо.
Над Европой наши флаги
Полыхали горячо…
Про атаки штыковые,
Про награды боевые
Вяжет тихие слова,
Через годы ветровые
Память старая жива.
Солнце дыней переспелой
Закатилось за бугор.
Головой кивает белой
Добрый дедушка Егор.

Вадим ЕРЁМИН
(1941 — 2009)

ИГРА

Целый час
Сижу я в кадке.
Это мы играем
В прятки.

МОРЯК

На матроске — три полоски,
На кармашке — якорёк.
Я с утра одет по-флотски,
Как соседский Игорёк.

Покорить мечтаю море,
Вдаль гляжу из-под руки
И шатаюсь после кори,
Как на пирсе моряки.

КОНФЕТЫ

За обедом наша группа
Не смогла осилить
Супа,
Потому что есть у Светы
Очень вкусные
Конфеты.

ВАРЕЖКИ

Возле шкафчика Андрея
Есть большая батарея.
День закончился в саду,
К батарее я иду.
Долго варежки ищу,
О потере их грущу.
Но молчат они про то,
Что оставлены
В пальто.

ПОСЛЕДНИЙ

Я спиной к стене прижался,
Группа вся ушла домой.
Почему-то задержался
На работе папа мой.

Не могу сдержать я вздоха,
Жду, когда ругать начнут.
Быть последним очень плохо,
Даже несколько минут.

МАГАЗИН

Мы играем
В магазин.
Продаётся
Мандарин.
Я купил
Четыре дольки,
Продаю их снова
Кольке.
Говорит он мне:
— Смотри,
Почему их только
Три?..

ЗООПАРК

В выходной от наших игр
Папа зарычал, как тигр.
Но, себя преодолев,
Терпеливым стал, как лев.
Перед самым нашим сном
Вялым сделался слоном.
А когда нас укрывал,
Зоопарком дом назвал.

ЧТО ПРИНОСЯТ В ШКОЛУ ДЕТИ

Что приносят в школу дети?
По машинке,
По конфете;
Календарики,
Лепёшки,
Бусы,
Брошки
И серёжки;
Руль,
Паяльник,
Реостат,
Перепуганных котят…
Что ещё приносят дети —
Скажут нам
На педсовете.

ТРУДНЫЙ ДЕНЬ

С утра
Вставать
Мне было
Лень.
Уж слишком долог
Летний день.
Пока поднялся,
Лень гоня,
Прошло,
Наверное,
Полдня.
Пока приятелям
Звонил,
Прохладный вечер
День сменил.
Вот так прошёл
Мой трудный день.
Что будет завтра,
Думать
Лень.

Владимир МУССАЛИТИН

НА ТОМ БЕРЕГУ — ЕЖЕВИКА

Андрей жил у реки, но плавать не умел. Ему было стыдно признаться ребятам в этом, боялся — засмеют. Поэтому и не подавал вида. Разденется первым, но входить в воду не спе­шит, валяется на песке, ждет, когда его дружки заберутся в воду. Тогда им ни до кого нет дела: они начинают визжать, брызгаться, подныривать друг под друга. Тут-то он под шумок и забежит в реку. Зайдет на такую глубину, чтобы можно было достать руками дно, ляжет животом на воду и начнет перебирать руками по дну, но так, чтобы ребятам было незаметно. И будто плывет. И  все дальше и дальше от ребят удаляется. «Плыви к нам!» — кричат те, а он и не слышит.

Но ребята, конечно, начинают догадываться, что он не умеет плавать. «Ты чего,  — говорят,  —  на тот берег не плава­ешь?  Боишься?  Да?» — «Ничуть  не боюсь! — отвечает он им. — Чего я на том берегу не видел? Тут — вдоль берега — лучше. А по длине так я больше вашего проплываю».

Вот так он и «плавал»…

И ничего бы страшного, должно быть, не случилось, если бы он признался в том, что не умеет плавать. Все мы чего-то не умеем. Признался — ну, может, и посмеялись бы  друзья, зато наверняка и плавать бы научили. Но Андрей решил — пусть лучше никто не знает.

Лето катилось по небу ясным, горячим солнцем. Ребята, а с ними Андрей, днями пропадали на речке. И хоть речка, на которой жили ребята, была неплохой, но хотелось им забраться куда-нибудь подальше, на новую, совсем еще не­известную. А тут и случай удачный подвернулся. Старший брат в субботу со своими заводскими приятелями уезжал на рыбалку на далёкую Сакмару. Андрей и упросил брата взять его с дружками.

Ещё в дороге, в кузове грузовика, ребята узнали от рыбаков, что посреди Сакмары, недалеко от того места, где ловят рыболовы, есть небольшой островок. И им сразу захотелось туда. Они живо представили себе этот загадочный остров., свою островитянскую жизнь.

Дядя Вася, сторож рыбацкого домика, в котором они ночевали, будто наперед узнал об их намерении. Придя утром будить (рыбаки встали раньше, не став тревожить ребят), сказал хитро:

—   Ну что, братва, отвезти вас на остров? Славное место! На всей Сакмаре лучше не сыскать! Песок отменный. Покупаетесь, позагораете, а в обед, как наши рыбаки уху сварят, я за вами заеду.

—     Поехали! Поехали! — заторопились ребята, боясь, что старик передумает,

И не успел сторож отвязать лодку, как они уже попрыгали в нее, затеяв борьбу за лучшее место, которое конечно же было на корме и где уже успел пристроиться Женька, которо­го Андрей и Семен безуспешно пытались стащить.

—     Тише, ребята, а то рыбу всю распугаете, — предупре­дил дядя Вася, выгребая на середину реки.

Почувствовав, что с Женькой не справиться, Андрей и Семен начали просить у сторожа весла. Им, конечно, хотелось и погрести, но еще больше хотелось досадить Женьке, который барином развалился на корме. Но дядя Вася весел им не дал, сказав, что они шуму лишнего наделают, за что рыбаки их не похвалят. Вот когда в полдень он за ними приедет, тогда можно будет.

Сторож неслышно макал весла в воду, и лодка мягкими толчками продвигалась вперед, вниз по течению.

—     Под леща стоит, — сказал шепотом дядя Вася.

Посреди реки, словно привязанная к колу, стояла плоскодонка. В лодке сидел полуголый рыболов в соломенной шля­пе, сдвинутой почти на самый нос. Андрей узнал брата Дмит­рия и уже собрался окликнуть его, но дядя Вася прижал палец к губам.

Потом они встретили и других рыболовов. Все они стояли, на своих запрудах, держа наперевес удочки, готовые в любую минуту подсечь хитрую рыбу. Но та не спешила. И, стараясь заманить ее, рыболовы то и дело вытаскивали из воды мокрые полотняные мешки, мяли их в руках, снова опуская на дно. По воде навстречу им начинали струиться мутные полосы.

— Прикорм. Отруби,— пояснил все так же шепотом дядя Вася, увозя их подальше от рыбаков, от рыбацкого домика.

— Тут и причалим!

Он   поставил  лодку  поперек  реки, резкими, короткими рывками приближая ее к узкой песчаной косе, которая к середине расширялась. Там росла гибкая зеленая лоза.

— Ну, вот он и остров! — сказал довольно дядя Вася, когда лодка зашуршала днищем по  мокрому песку.

Ребята вмиг попрыгали на остров.

— Счастливо оставаться. В полдень, как и обещал, я за вами пригребу. — Дядя Вася уже отталкивался, опираясь о весло, как о шест. — Плавать-то умеете?

— Умеем, умеем! — хором ответили ребята.

—    Ну, бывайте!

До чего же хорошо было на острове! Кругом — никого. Делай что хочешь! Они по очереди стали зарывать друг друга в теплый, сыпучий песок Лежали, как мумии, засыпанные со всех сторон. Потом, как по команде, принялись строить на песке, подмешивая в него воды. Поначалу каждый строил свое. В основном домики. Потом все смяли и начали лепить из песка Гулливера, ого большие башмаки, длинные ноги. Но и это им скоро надоело.

Тогда они выломали из лозы прутья покрепче и начали драться на шпагах. Но не хватало еще одного мушкетера! И все время получалось так, что один должен был биться против двоих. Иногда ненарочно удары получались такими сильными, что было больно. И они чуть было не передрались.

Потом они снова легли на песок и начали рассказывать самые страшные истории, которые выдумывали тут же на ходу, утверждая, что так было на самом деле. Но эти страшные истории сейчас совсем не были страшны, потому что был день, солнце светило ярко и некого было бояться.

И когда все им решительно надоело, когда солнце стало припекать вовсю, они полезли купаться. Первым в речку вошёл Женя, тихо продвигаясь вперед, медленно погружаясь, подняв над головой длинные худые руки. «Ни мороз нам не страшен, ни жара!» — закричал он вдруг на всю речку и тут же плюхнулся в воду, заработав вовсю руками и ногами, радостна улюлюкая, направляясь к крутому берегу.

— Пошли! — сказал нетерпеливо Сеня, хлопая ладоня­ми по  животу.

Женька уже подтягивался за ветки лозняка, вылезая на тот берег. Худые руки и ноги были напряжены, с мокрых тру­сов стекала вода. Тут же к нему торопился и Сеня. Плыл он по-собачьи, высоко выставив из воды ушастую голову, слегка покачивая ею из стороны в сторону.

Андрей крадучись зашёл в воду и, скосив глаза на берег, в сторону друзей, присел на корточки, оказавшись сразу в воде по самые плечи. Захлопав над головой в ладоши, он крикнул:

— Смотрите, какая глубина!

Но Жене с Сеней было не до него. Они продернулись в лозняк, затем их мокрые макушки засверкали выше, уже над берегом, где начинался настоящий лес.

— Плыви сюда! — крикнул из леса Женька.

— Тут что-то есть! — дополнил его Сеня.

— А что там? — еле удержался Андрей.

— Плыви —  увидишь, — словно дразня, отозвался Женька. Причем голос у него был каким-то неразборчивым, невнятным, как будто рот чем-то набит.

«Что там может быть? — подумал Андрей, — Это они, должно быть, нарочно, чтобы меня на тот берег заманить. Но чего я там не видел?» И так, успокоив себя, он стал перебирать по дну руками, поднимая легкие струйки песка. От этого прозрачная вода, сквозь которую были видны и пестрые, как сорочьи яйца, камушки, и перламутровые обломанные створ­ки больших и малых ракушек, и косячки быстрых мелких ры­бешек, вмиг замутнела. И невозможно было что-либо раз­глядеть.

И тут Андрей впервые пожалел, что не умеет плавать и нырять. Умей это, он мог бы нырнуть на глубину с открытыми глазами и смотреть, что там, на дне речном, делается. Это же ведь так интересно! И почему человек не умеет плавать от рождения,   как,   например,   собака   или   лошадь?   Почему?

Он прополз вдоль всего островка           туда и назад, прислу­шиваясь к неясным шумам в лесу. Что они там, интересно, могли найти? А ведь нашли что-то, если замолчали. Его начинало потихоньку разбирать любопытство.

А может, самому попробовать на тот берег? Как-нибудь, хоть по-собачьи, хоть вразмашку. Тут ведь недалеко. Если зайти по самые плечи или даже по горлышко и поплыть, то там совеем близко! Но как плыть? Если вот так — набрать в себя сколько можешь воздуха и держать его, пока до того берега не доберешься, все время двигая руками и ногами? Вот сейчас он немного передохнет и попробует.

Андрей вылез из воды, попрыгал на одной, затем на другой ноге, вытряхивая из ушей воду. Дав немного подсохнуть тру­сам, чтобы на них не так прилипал песок, улегся на солнышке, укутав голову майкой.

«А что, — думал он, — Не такое уж это хитрое дело — пе­реплыть речку. Подумаешь тоже — речка. Вон солдаты во время войны через Днепр и Волгу переплывали. В полном снаряжении. Да к тому же по ним еще и стреляли. Вот им-то, должно быть, страшно было, но плыли. А тут не Волга и не Днепр. А какая-то Сакмара! Да и плыть-то метров пять, не больше. Ну, может быть, от силы — шесть… Чапаев вон через Урал с перебитой рукой плыл и переплыл бы, если бы беляк еще раз не поранил. А на Урале вон какое течение! Там пока с одного берега плывешь, чуть ли не на полкилометра в сто­рону снесет». Это ему брат рассказывал, который через Урал не раз плавал.

А те, что в космос летают, разве им не страшно? Это не то что с этого острова на тот берег. А он на тот берег не сможет переплыть? Переплывет. Неправда!

Андрей решительно встал и, отряхнув с живота и груди налипший песок, крикнул:

— Эй! ей, ей! — А затем, немного погодя: — Сеня, Жень­ка, а-а!

Но лес, странное дело, молчал, хотя и кричал он громко. Далеко, видать, забрались! Это плохо. Вот если бы они на том берегу стояли, все бы не так страшно было! А то обрадо­вались, ускакали куда-то.

Он сиротливо посмотрел вокруг. Ему показалось, что на том берегу в кустах мелькнул пестрый цветастый клок. Девчонка? Точно! Из кустов, выставив вперед большую стеклянную банку, заполненную доверху чем-то темно-сизым, спелым, вылезла девчонка. Прижав банку к груди, она пытливо смотрела на Андрея. Махнула рукой в сторону леса:

— Они там!

Платье на девчонке было летнее, короткое. Она одернула его и села на траву, поджав ноги. Банку поставила рядом с собой. Не сводя глаз с него, она брала из банки ягоды и бросала их в рот. Ягоды были крупными и, должно быть, сладкими.  «Ежевика? —  подумал Андрей, тотчас ощутив на губах памятный вкус лесной ягоды. — Ежевику — вот что нашли Женя с Сеней в лесу. Ежевику!»

Девчонка  ела  ягоды и  смотрела  на   него.  «Ну  вот, — подумал недовольно Андрей, —  в цирк, что ли, пришла, что так разглядывает». Однако злости к ней он не чувствовал. Наоборот! Он даже обрадовался этой девчонке, потому что ему уже наскучило торчать тут одному.

«Сейчас я тоже переплыву,— пообещал он, решительно входя в воду. Из-под ног стремительно бросились на сере­дину реки, в глубину, мальки, и Андрей ступил туда же, вслед за ними, чувствуя, как вода на глубине, как бы по-новому холодя, ощупывает его тело. «Кажется, пора плыть»,— подумал он. На миг ему стало страшно. Он оттолкнулся и отчаянно замолотил руками по воде. Руки, кажется, гребли, но вот ноги не хотели слушаться. Их будто связали, их слов­но кто тянул вниз.

—  Ап, ап.., — Андрей хотел крикнуть, но не мог — рот был полон воды.

«Тону, тону», — со страхом подумал он, делая судорож­ные   движения,   стараясь   хоть   на   немножко   приблизить долгожданный берег, но снова заглотнул волы, от которой в животе стало тяжело, и он понял: все, тонет! Но тут он успел вдохнуть воздуха и приподнять голову над водой, Неу­жели не доплывет? Он увидел, что у девчонки на берегу перепутанное лицо. Догадалась! Он сделал отчаянный рывок и тут вдруг почувствовал, что ноги слушаются его, а берег — вот уже рядом. Еще, еще немного. Продолжая дрыгать ногами, расталкивая руками плотную, неподдаю­щуюся воду, он вдруг всем телом ощутил, что глубина — позади, что у него под ногами — твердое дно. И он поспешил встать, чувствуя, кик предательски дрожат ноги.

— Ты чего? — девочка бросилась навстречу ему, замо­чив подол платья.

— Ничего, —  ответил хмуро Андрей.

— Тут склизко. Давай руку!

— Я сам! — сказал упрямо Андрей, хватаясь за ивовую ветку.

Он выбрался на берег и закашлялся, отирая с подбородка воду Девочка, видимо, так спешила к нему на помощь, что опрокинула свою банку с ежевикой. Черные спелые ягоды были рассыпаны по траве.

— Я подумала, ты тонешь, — сказала она, подбирая с травы ягоды. — Ты так кричал. А у нас тут не глубоко — тут все купаются, даже самые маленькие.

— Я ногой за что-то зацепился, — соврал Андрей. Ведь девчонка-то не знала, что он совсем не умел плавать.

— А у нас тут ежевики прямо пропасть! Рвешь, рвешь, а ее все равно как вначале. Пойдем покажу!

— А ребята где? — хмуро уточнил Андрей.

— Да там они, там. В ежевике! — весело отозвалась де­вочка.

Дрожь и страх уже вышли из него, и Андрей шел твердо следом за девчонкой, едва успевая уклоняться от жгучей крапивы, которой тут было много…

— Вот, — сказала  она,  когда  они  вышли  на  поляну. — Вот!

На поляне плотно стояли кусты ежевики. И под ними, за­быв обо всем на свете, ползали на четвереньках Сеня и Женька. Щеки и ладони у них были сизыми от ягод. Ребята даже не удивились его приходу, будто так и должно быть!

Девочка опустилась на колени перед кустом.

— Смотри какая! — сказала с гордостью она.

Ежевика  и  впрямь  была  вкусной,  сладкой,  душистой. Такую ежевику Андрей никогда в жизни не ел…

Валентин ВАСИЧКИН

***
Мёрзнут ели и берёзы,
Наступили холода.
И у дедушки Мороза
Стала белой борода.

Он пришел к нам в длинной шубе,
Потирает красный нос.
Уле, Гале, Вике, Любе, —
Всем подарки он принёс:

Вафли, пряники, конфеты:
«Чайку», «Ласточку», «Мечту»;
Всем дарил он, но при этом
Не досталось лишь коту…

КЕША ЗАБОЛЕЛ

Дед Мороз стучится в рамы,
Снег на крышах забелел.
У козы Красавки — мамы
Козлик Кеша заболел.

Козлик Кеша не встаёт,
И не ест он, и не пьёт.

На меня не смотрит даже,
Только вертит головой.
Чуть не плача, его глажу,
Целый день я сам не свой.

— Козлик Кеша, не болей,
Ты сенца пожуй, попей…

Нет у Кеши аппетита,
Отвернулся от ведра;
Что положено, налито —
Всё нетронуто с утра.

Отвергает всё упрямо!..
А лечила его мама.

Мне сказала:
— Нос не вешай,
Наберётся Кеша сил.
Только к вечеру наш Кеша
Чуть поел и чуть попил.

А наутро он по снегу
Вместе с мамой своей бегал.

ГУСАКИ

Рано утром у реки
Повстречались гусаки.
Два скандальных гусака,
Белых, словно облака.

И сказал один гусак,
Зашипев сердито:
— Ты, гусак, большой чудак,
Не бывал, знать, битым:
Здесь моё гуляет стадо,
Здесь родился я и рос.
Не ходи со мною рядом —
Раскровяню, братец, нос!

Закричал другой гусак:
— Никогда не будет так! —
Замахал гусак крылом:
— Хочешь иль не хочешь —
Уходи, а то потом
Дико загогочешь!

Рано утром у реки
Да подрались гусаки.

Словно стаи облаков,
Пух летел от гусаков;
Крепко крыльями сплелись,
Гогоча сердито,
Бились,
Бились —
Разошлись:
Оба были биты.

После драки гусаки
Не спешили от реки:
У песчаной у косы,
За густой осокой,
Мыли красные носы
На воде глубокой.

***
Встало солнышко за речкой,
Колосится в поле рожь.
Вышла Галя на крылечко:
До чего же день хорош!

Зеленеют огороды,
На лугу гудят шмели.
В речке, словно пароходы,
Гуси плавают вдали.

Над крыльцом резвятся птицы,
Набирая высоту.
Невозможно надивиться
На такую красоту.

НЕСЛУШНИК

Десять маленьких цыплят
Под наседкой-мамой спят.
Но один, капризный очень,
Почему-то спать не хочет.
«Тив-тив-тив», — твердит упрямо,
И его ругает мама,
Что бывает очень редко,
Так волнуется наседка!
На него сердито квохчет:
— Ах, неслушник!
Спать не хочет!..
То ли мёрзнет, то ли душно…

Очень трудно быть послушным.

МЕЧТА

День рождения скоро уже у меня,
Я хочу, чтобы мне подарили коня,
С белой гривой и чтобы с уздечкой.
Как наездник лихой, подтяну стремена,
Поскачу я на нём от темна до темна —
Через горы, леса, через речки.

Но прошёл день рождения — и у ворот
Конь из рук моих повод уздечки не рвёт
И, горячий, не бьёт он о землю копытом.
День проходит — не ржёт, и ни стука копыт,
Только танк на столе молчаливо стоит
И рубашка моя вся слезами залита.

Папа с мамой волнуются возле меня:
— Ты, сынуля, не плачь, мы подарим коня,
Подрастает пока белогривый…
Только к ночи последняя будет слеза,
Только к ночи мои просыхают глаза,
И в обнимку с мечтой засыпаю счастливый.

Татьяна ГРИБАНОВА

КАК МАША В БАБУШКИНЫ КУКЛЫ ИГРАЛА

У бабушки столько тряпочек, лоскутков, что можно всем девочкам на свете куколок нашить! Она идёт в чуланчик, приносит два цветастых мешка: всё — кусочки, лоскутки, да тряпочки. Машутке она их пока не доверяет, мол, всю хату захламишь, спасу не будет. Выдаёт по чуточку, под своим приглядом. Справят они куколку, а следом к ней — одёжу, постельку, всё как полагается.

Кроме этих, набитых доверху обрезками и лоскутами мешков, пристроился у бабули на сундуке коробейка. Хоть и живут в нём тряпичные куклы, доступа к коробу  у Маши — проси, не проси — вовсе нет. Но иногда бабушка вдруг вспоминает о них и сама вынимает на свет Божий, видать, скучает по ним. У каждой куклы  своё имя, своя история, свой «козырный» день.

Одну из бабулиных куколок Крупеничкой (Зёрнушкой) кличут. И живёт она не со всеми, в коробейке, а восседает, словно барыня, на самом почётном месте — в Красном углу.

— Средь кукол Крупеничка — самая наизаглавная, — растолковывает бабушка, а сама поглаживает шершавой рукой по кукольной головке, — потому как ответствует она  в семье за достаток, сытость да хозяйственность.

Каждый раз, как поспеют хлеба, отправляется бабушка в поле.  Нашмурыгает колосков, перетрёт их в ладошке, провеет от остиночек, прошлогоднюю пшеничку из куколки вытряхнет, а новыми зёрнышками заполнит. Иногда пшеницу заменит гречихой. Поправит наряд и — опять на Божничку. И дедуня, и бабушка верят: если кукла наполнена зерном доверху, значит, следующий год будет сытным, благополучным.

— Ить раньше-то как было, — продолжает бабушка, — коли год недороднай, засуха, ай, ливни проливеннаи, из той-то Крупенички отсыпали по чуточку, добавляли в кашу. Зайдёшь в хату, взглянешь на Крупеничку, сразу и видать, как семейство тутошнее живёт-может. Если куколка тошшая, значит, в доме  — шаром покати, голодают хозяйва, беды-то, как вороны — летают стаями… А коли куколка ладная, дородная, семейство проживает в достатке.

Бабуля раскрывает свой заветный короб.

— Это что ж за чумазка такая? — дивится Машенька запылённой кукле.

— Как жа ей чумазой-то не быть, коли внутрях она — зола золой. Зольная это куколка. Не мене важная, чем Крупеничка… Наша…бабья куколка. За хатой присматривает, за очагом. При переезде на другое жительство не дай Господи об ей позабыть! Жистюшка в новом дому во век не заладится. Тебе и трогать её не к чему.

Накося с этой вот погуляйся, Пеленашкой кличут, бабуля протягивает Машутке, — аккуратненькую куколку. — Народилась, значит, у меня твоя мамка…кроха крохой… дужить я за неё волновалася, от сглазу, от людей недобрых сберегала. Чтобы нечисть с толку сбить, сладила я из своей сорочки обманку да подложила ту-то куколку для защиты младенчику в зыбку.  А как  окрестили девчонку, так она уж боле и не понадобилась. Берегу её вместе с крестильной рубашечкой, — и бабуля развернула крошечную распашоночку: по рукавчикам да по горлышку узоры замысловатые да знаки дивные расшиты алой нитью, — дак у кажного праздника своя куколка имеется. Помнишь, Машенька, как на Маслену на Мишкином бугре громадную соломенную бабу свостожили?

— Мы её ещё своими блинами угощали! — подхватывает внучка, — а вечером запалили да плясали вокруг.

— А на Роштво  ребятня «Козу» водила? Вот так кукла была! И кто её такую сладил! — вспоминает, улыбается бабушка.

Маша копается в коробе, выкладывает на столешницу кукляшек.

— Энту — Желанницей кличут, энта — Вепсская, а та-та — Женская суть — во как! — растолковывает бабуля внучке. — Вот ить на первый погляд: ну, кукла и кукла, простота сермяжная. А ты, погоди, не шибко торопись… Тряпишная кукла, Машутка, всю жисть рядом с человеком: с рожденья до самой что ни на есть тризны…  Кусочек ткани, «в скалочку» закрученный, перетяни по месту шеи, перепояшь, всё тут разом в твоих руках и поместится — и небесное (верхняя часть), и земное (серединка), и подземное (нижняя частица). А мы-то думаем: куколка, пустячок!

Пока, наконец—таки, допущенная к неприкасаемым куклам внучка разглядывает игрушки, бабуля высыпает цветастые лоскутки из мешков, отбирает нужные.  Видать, на душе у бабушки — благовест, она тихонько напевает. Маша давно разучила бабулины песни, а потому всегда подтягивает:

«Жито жала, уколола ножечку.
Вересинка, укажи дорожечку.
Вересиночка — четыре прутика.
Уведут, так не видать рекрутика.
Не видать-то, не видывати,
Голоска его не слыхивати.
Уж ты дай, передай, голосок,
Через тёмненький, зелёненький лесок.
Во лесу-то есть приталинки,
На приталинках зелёные лужка.
На лужках цветы цветаютце,
К нашей Маше женихи сватаютце.
Уж вы сватайтесь не сватайтесь,
Одному кому достануся.
Не первому, не середнему,
Свому Ванечке последнему».

Бабуля спохватывается, будто стесняется: «Потеряла тальяночка голос!»

Машенька присматривается, как ловко она сворачивает подходящий лоскуток, сшивает длинненькую подушечку, гладенько оборачивает белой льняной тряпицей лицо, перетягивает вехнюю часть ниточкой — вот и головка, перепоясывает, прилаживает из ровных, туго набитых шариков  груди, пришивает трубочки — ручки, ножки. В подклети выискивает сушёный кукурузный початок. Из него торчат, если не присматриваться, всамделишные волосики. Бабуля заплетает из них косичку, перетягивает ею алой тесёмочкой — шёлковой ленточкой. Куколка небольшая — с ладошку, не боле.

— Ну, выбирай, во что рядить станем подружку. Раньше-то наши орловские куклы в  клетчатых панёвах щеголяли.  И  передник, и платочек — всё в клеточку. А мы давай-ка обрядим её в сарафан штапельный. В ромашку да колокольчик голубенький… Бывало, девчонкой, наверчу кукляшек цельный корогод (откуда деньги на покупных-то?), надеру рябины. Да всем по бусам и снижу. Красотишша!

— А почему без глазок? И в коробейке все без носиков, без ротиков, без глазок, — любопытничает Машенька.

— Ну, так уж полагается. Не нами придумано, не нам и порядки менять. Вот нарисуй ты ей лицо, а она и душу затребует! А рази ж так-то может с куклой-то? Душа бывает разной… И чёрная, и другая какая, лихая, к примеру… Не приведи Господь! Как ты с ей тады уживёсся? Как с такой дружбу водить?

Маша подумала-подумала и согласилась. Бабуле не верить, кому тогда вообще верить? Дедушка говорит, мол, у неё сердце — наивысшей пробы! Она ведь, родная, всё на свете знает, хоть о чём попытай, у неё тут же ответ сыщется.

Бабушка всплёскивает руками, мол, заигралася я с тобой Машутка, пора картохи чистить, ужин готовить, а то дедушка с Николкой придут, а нам их и кормить нечем.

Рассыпанные лоскуты снова (до поры, до времени) заталкиваются в мешки, прячутся в чулан. Бабуля усаживается на маленькую скамеечку, ставит перед собой чугун, чистит в него картошку. Переключиться на домашние хлопоты у неё не сразу получается, и она, словно в куклы играет, толкует и толкует о своём детстве, о подружках и, конечно, о куклах. Маше кажется даже, что бабуля до сих пор любит в них играть, только в этом ни за что не признается. А что тут такого? Бабушка ведь тоже девочка, только взрослая… очень взрослая, но всё равно — девочка.

— У матушки моей тоже коробейка с куклами имелась. Как не быть?.. В некоторых хатах тряпошниц до сотни водилось! Пока дети маленькие, куклы им бабушки, мамки, да старшенькие сестрицы ладили. А с пяти лет такую потешку уже могла сработать любая девчонка… Раньше-то куклы были нетокмо девчачьей забавой, — разговорилась, не остановить, бабуля, — играли в них все дети лет почитай до семи-восьми, пока в рубахах ходили. А как пацан порты натянет, тут его куклячьим играм конец и приходит.  Как жа — мужик!

Не поверишь, но кукол клали даже в приданое. Замуж-то прежде в четырнадцать годков выдавали. Дитя дитём!  Потому и позволяли «молодухе» хочь иногда в куколки поиграть. Матушка  рассказывала, как прятала их (уж замужняя) на чердаке, минутка какая выдастся, она — лызь — к своим подружкам пошептаться… а то и поплакаться.

Помню, маленькой была: набьёмся к Катюшкиным в амбар, натащим своих коробеек с куклами, усядемся на соломе, во что только не играли! — развспоминалась бабуля, — то свадьбу куклячью затеим, то крестины—менины, а то и похороны. Всего чичас и не припомнишь! Одно знаю точно: игрушки никогда на улице не оставляли, по избе не разбрасывали, берегли в корзинах да коробах, запирали в ларчики. Надо бы и для твоих кукляшек заказать дедуне с Николкой короб, да побольше. Пущай сплетут, руки-то у них  — золотые!

Вернулись Николка с дедулей с улицы, Маша — к ним, мол, так и так, короб для кукляшек позарез требуется. Как  тут отказать? Вещица эта для игрушек — первостепенной важности.

Слово за слово… До позднего вечера в этот день ведутся в их хате разговоры о тряпичных куклах. И во сне до самой зари Маша продолжает в них играть.

Елена МАШУКОВА

БАРСИК

Однажды на даче пошли мы с ребятами на рыбалку. Рано встали, только-только солнышко показалось. У каждого — удочка, банка с червяками и ведро для рыбы.

Пришли на пруд. Удочки закинули. У Стасика то и дело рыба клюёт. Наловил он рыбы целое ведро. И ещё ловит. Я ему даже своё ведро отдал. Он и его почти полное набрал. Илья до половины ведро рыбой наполнил. Оба довольные сидят, улыбаются.

А я сколько ни старался, как удочку ни забрасывал — ничего не клюёт. Всех червяков перевёл. Один, последний, остался. Самый маленький. Нацепил я его на крючок, плюнул для верности и закинул в пруд. Ждал-ждал. Вдруг смотрю: круги по воде пошли, поплавок заплясал. Я обрадовался да как дёрну! Смотрю — а за крючок ма-аленький карасик зацепился и на меня смотрит. Жалко мне его стало, а отпустить не смог. Побоялся, что дома смеяться надо мной станут, мол, вот горе-рыбак, ничего не поймал.

Набрал я воды в баночку из-под червяков и запустил туда рыбку. Дома на мою рыбку посмотрели и ничего не сказали. Посадил я тогда карасика в банку из-под варенья, и стал он у меня жить. День живёт, второй, третий. Я его червячками кормлю, мушками всякими. Вот смотрю — а он уже в банку из-под варенья не вмещается. Вырос.

Пересадил я рыбку в банку из-под огурцов. Камешков насыпал на дно, водорослей из пруда принёс, чтобы уютно было в банке. И опять товарища своего кормлю то червячками, то мушками. Привык я к  карасику. Назвал его Барсиком и решил, что никогда с ним не расстанусь.

Барсик тоже ко мне привыкать начал. Ест червяков и на меня из банки смотрит, не боится. А сам уже и в банку из-под огурцов не вмещается. Опять вырос.

Пришлось его в город в ведре везти. Выпросил я у мамы на свой День рождения аквариум для Барсика. Сто литров, с фильтром и кондиционером. Стал карасик в аквариуме жить. Сначала ему там просторно плавать было, а потом он из аквариума тоже вырос. Даже хвост наружу торчал.

Нечего делать. Набрал я воды в ванну и туда своего карася пересадил. Карасю хорошо, а всем, кто в квартире живёт — не очень. Ни постирать, ни искупаться. Ходим все немытые, в грязной одежде.

А Барсик всё растёт и растёт, плавники топорщит — в ванну уже не вмещается.

Что делать? Позвонил я в МЧС, спасателям. «Спасите — говорю, — мою рыбку, она растёт не по дням, а по часам».

Спасатели приехали на большой машине с надписью «Рыба». Посадили в неё карася, к речке отвезли и там выпустили.

Стал Барсик в речке жить. А я к нему каждый день приходил, червяками кормил и хлебом «Бородинским», новости ему  рассказывал. А он плавал, плавал в речке и опять вырос: теперь речка из берегов выходит, вода на улицу выплёскивается. Тесно карасю стало даже в нашей большой речке.

Думали мы с ним, думали, как дальше быть, и решили, что надо ему в море перебираться. Обнял я своего друга Барсика, пожелал ему счастливого пути, и уплыл он в море. Стал там жить. А я к нему на летних каникулах каждый год приезжал, червяков с дачи привозил и хлеба «Бородинского». Вот приду на берег, крикну: «Барсик!» А он тут как тут. Червяков с хлебом съест, новости послушает, обнимет меня и опять в море, на просторе плавать.

Приехал я однажды на море, смотрю, — а мой карась уже и в море не вмещается. Сам в волнах плещется, а хвост на берегу лежит, отдыхающих беспокоит. Отдал я ему червяков и говорю: «Давай, Барсик, плыви в океан!»

Поплыл Барсик в океан, в кругосветное путешествие отправился. Я к нему то в Австралию приезжаю, то в Африку, а один раз даже в Андарктиду. Червяков ему с дачи привожу в подарок и хлеб «Бородинский» Уж очень мой карасик их любит. Я  за ним весь мир объездил. А он всё растёт и растёт.

Вот уже и в океане ему тесно. Стал карась больше, чем Евразия и Америка вместе взятые. И решил он тогда в небо нырнуть. Ходит теперь по небу, как гигантский дирижабль. Хорошо ему там, просторно. А люди смотрят на него снизу вверх и говорят: «Смотрите, какое облако большое, на рыбу похоже!» Но я-то знаю, что это мой Барсик.

Андрей ФРОЛОВ

ТРУБАЧ

Играет мальчик на трубе:
От напряженья бледен.
Малыш противен сам себе,
Тем более — соседям.

А за окном гоняют мяч
Мальчишки без заботы.
От огорчения трубач
Перевирает ноты.

«Несправедливая судьба!..» —
Он думает устало.
Звенит отчаянно труба
Почти на три квартала.

ПРЕВРАЩЕНИЕ

Как представленный к награде,
Я стою, расправив грудь, —
Из Москвы приехал дядя
На недельку отдохнуть.

Незнакомых войск полковник
Или даже генерал,
Прежде чем войти, о коврик
Долго ноги вытирал.

Дядя снял парадный китель,
Тапки старые достал…
И столичный важный житель
На отца похожим стал.

ТУРИСТЫ

Сила, ловкость и сноровка —
Вот что нужно взять в поход!
Мы шагаем.
Даже Вовка
(Ну, почти) не отстаёт.

По дороге — метров триста,
Мимо леса, вдоль реки…
Мы — бывалые туристы,
Рюкзаки для нас легки.

— А когда же остановка?
Ну, по-нашему, привал?..
Это кто? Да это Вовка,
Что почти не отставал.

— Мы в пути, — вздыхает Вовка, —
Целых двадцать пять минут.
Плечи трёт экипировка,
И кроссовки сильно жмут…

Делать нечего.
Опушка —
Разбиваем лагерь тут!
Это, знаешь, не игрушки,
Если другу тапки жмут.

Развели костёр.
Перловка —
Туристический обед!
— Э, ребята, — хнычет Вовка, —
А пирожных разве нет?

Если друг, кусок последний
Отдавай, подставь плечо.
Ну а дождик — тёплый, летний —
Нам, туристам, нипочём!

Неплохая подготовка
Помогает нам в пути!..
— Сыро, — чуть не плачет Вовка, —
Я замёрз уже почти…

Не пройдя и полмаршрута,
Грустно мы домой идём.
Быть туристом — это круто.
Но нельзя ни на минуту
Бросить друга под дождём.

Что ж, пусть будет тренировкой
Неудавшийся поход —
Повторим его мы.
Вовка
Больше с нами не пойдёт.

МОРСКОЙ БОЙ

Разгорелся бой на море:
Мачты, падая, скрипят,
«SOS» поспешно семафоря,
Тонет флагманский фрегат.

Парус выпятив отважно,
На врага летит корвет —
Грохот крючьев абордажных,
Стоны, кровь… Спасенья нет!

…Бой закончился
Над морем
Стихло баханье мортир.
Возле лужи Лёня с Борей
Заключили прочный мир.

Миротворцы — наши мамы,
Нас позвали на обед.
Мы, ребята, скажем прямо:
Лучше мира в мире нет!

СЕМЬЯ

Мы всей семьёю идём на прогулку:
Папа и мама, сестрёнка и я –
Шествует, важно так, по переулку
Наша совсем небольшая семья.

Славно, что выдался вечер погожим,
Славно, что мы в этом мире живём –
Солнцу смеёмся, киваем прохожим
И без конца мармеладки жуём.

Я объясню – вдруг задумался кто-то,
Встретив сегодня на улице нас:
Просто сложилось — весна и суббота,
Просто мы – вместе,
и нам – просто класс!

Светлана ГОЛУБЕВА

СЕРЕБРЯНАЯ ПОДКОВА

Шли по дороге двое: Солдат да конь. Первый с ранцем за спиной, серебряным рублём в кармане. Второй — буланой масти, хромает малость. Куда, зачем шли – не знаю. Знаю, что конь по дороге подкову потерял. Вот Солдат и ведёт его.

Идут они на весёлый звон: кто-то молотом по наковальне стучит. Свернули с дороги в лес: звуки будто оттуда раздаются.

Поднял бравый вояка ветки, видит: поляна, телега. Косматый мужик (цыган, должно) по походной наковаленке стучит. Вот только огня, воды, заготовки какой — ничего. Чудно. Но, раз мастер да наковальня есть, стало быть, помочь беде можно.

— Здравия желаю, — поздоровался служивый.

— Будь и ты здоров, — глянув из-под кустистых бровей, отвечает Кузнец.

Сам лицом страшен, смугл, гриваст, блестящие глаза искры мечут.

— Конь, что ль, расковался? Поможем. Чем платить будешь? Не рублём ли, что в кармане у тебя лежит?

«Ишь ты, — дивится Солдат: Откуда про серебряник-то мой узнал?» А вслух отвечает:

— За хорошую работу денег не жалко. Только, как же, мил человек, подкову-то изготовишь: ни огня у тебя, ни куска железа? — и  монету протягивает.

— Да хоть  из твоего серебра, — посмеивается мужик.

Пожал воин плечами, прилёг в сторонке, смотреть стал.

Кузнец подбросил рубль на ладони, положил на наковальню. Раз опустил молот, два, — и поплыл кругом чудесный перезвон…

Хочется служивому рассмотреть, что к чему — никак: тело будто к земле приросло, голова отяжелела. В глазах — туман, не туман: видно да не всё.

Мастер знай себе, стучит. Движения у него ловкие, точные. В глазах задор искрится, лицо неведомым огнём озаряется, — куда как хорош! Видать, искусная работа красит человека…

Через время чувствует Солдат, кто-то его за плечо трясёт:

— Проснись, приятель. Готово. Пора. До развилки вместе поедем.

Очнулся он, видит: наковаленка в телеге, кузнецова лошадка впряжена. Снарядились, тронулись в путь.

Ехали рядом, говорили о малом. Понравились друг другу. Солдат за прямодушие, за то, что серебряного рубля не пожалел. Кузнец — за красивую работу.

У развилки мастер говорит:

— Доброго пути, слуга отечества. Звать меня Ермилой. Подкову я сделал непростую. Вложил в неё великое умение и частицу души. Будет она беречь тебя в бою и на привале, в веселье и печали. Дороги у служилых людей такие же длинные да трудные, как  у кочевых. Может, свидимся где.

— Спасибо, Ермила, за добрые слова. Сердцу они дороже денег. Век тебя не забуду. Прощай.

С тем и разошлись.

Служил Солдат ещё долго, и служба была ему по плечу. Не брали ни штык, ни пуля. Хранила коня чудесная подкова, а его самого — невидимая Ермилина забота.

Постепенно в ратных трудах забылся чудесный Кузнец.

Однажды пришлось служивому с товарищами в бою крепко постараться. Долго гнал он врагов, а когда возвращался, позвал его с дороги раненый однополчанин:

— Отвези, брат, жене моей и детям… Мне уж не увидеть их… — назвал село, вложил ему в руки мешочек и умер.

Схоронил воин друга. Помолчал скорбно. Заглянул в мешочек и горько усмехнулся: человек жизнью рисковал, а про детишек помнил. Вон, сколько монет накопил. Вздохнул Солдат и убрал их в карман.

Нескоро ему выпало отправиться в то село. Встретила его Женщина. Ни молодая, ни старая: сколько лет — не поймёшь. Трое детишек с ней. Поклонилась, выслушала молча. Только когда выгреб он из кармана ей в передник монеты, задрожали у неё губы, глаза сделались жалостные. Видать, несладко житьишко, а без мужа будет и хуже…

Обратный путь долгий: едет Солдат да едет. Полез за табачком, а вытащил — Бог ты мой! — рубль серебряный. Из сиротского мешочка выпал. Вернуть ли? Далеко уже, да и не обидел он вдову деньгами, а самому серебряный рубль — целое богатство: нечасто в кармане водится.

Подержал служивый монету в руке и сунул обратно. Тут же конь споткнулся и захромал. Что за беда? Неужто подкову потерял? Эх, невезение: до лагеря далеко, темнеет, впереди — дремучий лес. Делать нечего, надо топать.

В лесу напали на Солдата разбойники. Неробким он был, да где ж с пятьюдесятью дюжими мужиками справиться! Навалились, связали, в чащу затащили. Коня, сапоги, ранец, рубль вдовий — всё отняли и самого побили так, что едва жив остался.

Долго лежал он под сосной. С великим трудом встал и побрёл дорогу искать. Связанные руки затекли, ссадины на ногах и на лице горели, кости ныли.

Немного так-то прошёл, на поляну попал. Огляделся: небо чистое, солнышко светит, птицы щебечут. И заплакал старый вояка: экая подлость! Он привык встречать врага лицом к лицу, никогда не бил, коли правым не был, а эти: пятьдесят против одного! Э-эх, люди…

Вдруг показалось ему, место знакомое. «Когда ж я бывал тут?» — думает. Напряг память: «Ну как же! Здесь мы с Кузнецом повстречались! Ермила, Ермила! Где ты теперь, человек хороший?».

Всё вмиг Солдату понятно стало.

Столько лет берегла его подкова, серебряная или простая — кто теперь скажет? Для него она оказалась дороже золотой и прочнее железной, ведь вложил Кузнец в неё мастерство, душу, заботу, красоту и веру в  солдатскую честь.

А служивый покривил душой за рублик серебряный. Не понял, значит, что доброе имя человеку — самое большое богатство, самая надёжная защита. Не оправдал Ермилину дружбу. Потому нынче и подкова потерялась, и беда приключилась.

Прошло время. Как оправился от беды Солдат, где бы ни бывал, всюду спрашивал о чудесном Кузнеце. Но никто, нигде и никогда не смог ему ответить.