Для слабовидящих24-25 мая в Орле прошёл VIII Всероссийский открытый литературный фестиваль-конкурс «Хрустальный родник». Партнёрами в его проведении выступили Союз писателей России, Департамент внутренней политики Орловской области, Орловский Дом литераторов. В составе жюри работали Василий Дворцов, Владимир Муссалитин, Андрей Тимофеев, Василий Попов (Москва), Владимир Сорочкин (Брянск), Вячеслав Лютый (Воронеж), Сергей Донбай (Кемерово), Светлана Макарова-Гриценко (Краснодар), Вадим Терёхин (Калуга), Валентина Ерофеева-Тверская (Омск) и орловчане Андрей Фролов, Елена Машукова, Светлана Голубева.
В оргкомитет фестиваля в рамках конкурсной программы поступили 288 авторских работ из 54 регионов России, а также из Беларуси, Казахстана, Украины, Узбекистана, ЛНР, ДНР и Германии. Жюри оценивало творчество непрофессиональных литераторов по номинациям «Поэзия», «Проза» и «Литературное творчество для детей».
Итогом двухмесячной работы жюри стало определение лауреатов конкурсной программы. Победителем в номинации «Поэзия» стала Юлия Носова из Санкт-Петербурга, лучшим прозаиком признан воронежец Михаил Калашников, в номинации «Литературное творчество для детей» первые места заняли поэт Ирина Китова из посёлка Базарный Карабулак Саратовской области и московский прозаик Лев Григорян.
24 мая приехавшие в Орёл писатели встретились с первым заместителем губернатора Орловской области Александром Будариным, который рассказал о поддержке орловской властью творческих организаций, о подготовке к празднованию 200-летия со дня рождения И.С. Тургенева и 75-й годовщины освобождения Орловщины от фашизма. На встрече была достигнута устная договорённость о сотрудничестве между правительством Орловской области и правлением Союза писателей России.
В ходе экскурсионной программы гости осмотрели литературные памятники города, посетили музей И.А. Бунина.
Как и в предыдущие годы, в рамках фестиваля прошли творческие мероприятия, основными из которых стали мастер-классы ведущих писателей России для начинающих литераторов Орла и Орловской области, творческие встречи писателей, участников фестиваля, со студентами орловских вузов.
На заключительном вечере, который состоялся в областной публичной библиотеке имени И.А. Бунина, были объявлены имена лауреатов 2018 года. Приехавшим в Орёл победителям конкурса члены представительного жюри вручили дипломы и памятные подарки.
С приветственными словами к гостям и участникам фестиваля обратились первый заместитель председателя Орловского областного Совета народных депутатов Михаил Вдовин и почётный гражданин Орловской области Иван Мосякин.
Председатель жюри Василий Дворцов, курирующий в Союзе писателей России работу с молодыми литераторами, высоко оценил работу организаторов фестиваля-конкурса и, в который раз, отметил значимость подобных мероприятий не только для регионов, проводящих такие конкурсы, но и для всей литературной России: «Хрустальный родник» – это один из крупнейших проектов нашего Союза по работе с молодёжью, успешно реализуемый в Орле».
Гости фестиваля отметили, что «Хрустальный родник» получил широкое общественное признание в литературном сообществе страны, и Орёл из года в год подтверждает звание третьей литературной столицы России.
В концертной программе праздника участие приняли воспитанники Орловской детской хоровой школы и вокальный ансамбль детской музыкальной школы имени В.С. Калиникова «Новый день» под руководством заслуженного работника культуры Российской Федерации, члена Союза композиторов России Ирины Хрисаниди.
В заключение вечера со своими новыми произведениями гостей познакомили орловские поэты Ирина Семёнова, Михаил Турбин, Татьяна Грибанова, Андрей Шендаков, Валентина Корнева, Антонина Сытникова, Елена Ковалёва, Анастасия Бойцова.
В этом году «Хрустальный родник» был проведён на средства субсидии из бюджета Орловской области для поддержки социально ориентированных некоммерческих организаций.
ИТОГИ VIII ВСЕРОССИЙСКОГО ОТКРЫТОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ФЕСТИВАЛЯ-КОНКУРСА «ХРУСТАЛЬНЫЙ РОДНИК»
Номинация «ПРОЗА»
Диплом 1-й степени – Калашников Михаил Александрович (г. Воронеж)
Диплом 2-й степени – Шкарупа Галина Артуровна (г. Киев, Украина)
Диплом 3-й степени – Короткова Наталья Сергеевна (г. Бердск, Новосибирская область)
Диплом 3-й степени – Слесарев Сергей Анатольевич (д. Шашкино, Орловская область)
Номинация «ПОЭЗИЯ»
Диплом 1-й степени – Комендантова (Носова) Юлия Алексеевна (г. Санкт-Петербург)
Диплом 2-й степени – Гумыркина Ирина Сергеевна (г. Алматы, Казахстан)
Диплом 3-й степени – Кручинин Роман Геннадьевич (г. Брянск)
Номинация «Литературное творчество для детей: проза»
Диплом 1-й степени – Григорян Лев Арменович (г. Москва)
Диплом 2-й степени – Бикмуллина Зарина Рашитовна (г. Москва)
Диплом 3-й степени – Косолапкина Надежда Сергеевна (г. Санкт-Петербург)
Диплом 3-й степени – Хаддаг (Виктори) Елена Викторовна (г. Белгород)
Номинация «Литературное творчество для детей: стихи»
Диплом 1-й степени – Китова Ирина Сергеевна (п. Базарный Карабулак, Саратовская область)
Диплом 2-й степени – Сукгоева Анастасия Михайловна (г. Сыктывкар)
Диплом 3-й степени – Горбунова Ксения Ивановна (г. Луганск, ЛНР)
Диплом 3-й степени – Пожарская Алина Евгеньевна (г. Москва)
ПРОИЗВЕДЕНИЯ ПОБЕДИТЕЛЕЙ VIII ВСЕРОССИЙСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ФЕСТИВАЛЯ-КОНКУРСА «ХРУСТАЛЬНЫЙ РОДНИК»
Михаил Калашников (Воронеж) – диплом лауреата I степени в номинации «Проза»
НЕУЖЕЛИ ОНИ ВЫЖИЛИ?
рассказ
Лошадь умирала. Ее ноздри судорожно втягивали воздух, ребра под кожей перекатывались волнами. Грива животного, слипшаяся от грязи, падала на морду и скрывала вращающиеся в агонии глазные яблоки. Копыта по инерции еще изредка молотили воздух, перемешивая талую воду с болотной жижей.
Полозья саней, из которых выпрягли умирающую лошадь, медленно оседали в грязь, и было непонятно, как животное тащило их все это время. Начавшееся в суровые морозы наступление затянулось, потом провалилось, потом обернулось катастрофой и окружением. Ростепель заставила оказавшихся в «мешке» солдат выбираться из этого ада Волховских болот в валенках и тяжелых зимних полушубках. Снабжение с «Большой землей» полностью прекратилось, и окруженцы страдали от жестокой нехватки продовольствия и боеприпасов. Самые бодрые и неутомимые впали в отчаяние, но продолжали упорно стремиться в сторону восхода солнца, помня, что они вышли оттуда, и там еще остался не завоеванный кусок родины. Ежеминутно умирая от атак и налетов неприятеля, от ран, которых некому было лечить, от голода, которого некому было утолить, они штурмовали позиции противника, находя успокоение от всех злосчастий этой трижды проклятой, никому не нужной жизни, под пулеметным дождем врага.
В санях лежали трое. Каждый со своей жизнью, своей судьбой и своей раной. А ездовой, стоя подле саней, боролся с острым соблазном не поддаться душевной слабости. Он знал двоих. Они были из его роты. Вот сверстник его – Колычев, сын героя революции, погибшего на фронтах Гражданской войны. Он никогда не видел своего отца, так как мать родила его, когда того уже убили. Колычев неплохой малый, добрый и отзывчивый, но городской и ко многим тяготам походной жизни не приспособленный. Особенно тяжело ему давалось ходить на морозе в туалет. Теперь ему ходить не скоро придется, тяжелый осколок от бомбы раздробил парню левую ступню. Казалось, подбородка у него не существовало, нижняя челюсть плавно перетекала в шею. От этого вид он имел весьма непривлекательный.
Второй – пожилой, почти уже старик, а после нынешней заварухи и раны, вовсе выглядевший скверно, лесоруб из Вятского края Трегубов. Вроде бы он воевал еще на той, первой войне с немцами. Вчера через тело его прошли три пули, но держится старик молодцом, не скулит, в отличие от Колычева, лишь печально смотрит из-под резко обозначенных надбровных дуг да, покашляв, сплевывает розовую пену, зачастую попадая себе на шинель.
Третий же был из другого батальона, но о нем ходили легенды на весь полк. Говорили, что у него хранится на шнурке порядка двух десятков именных немецких жетонов. Подобно тому, как некогда краснокожие индейцы снимали скальпы с поверженных ими врагов, этот снимал с немцев армейские жетоны. Знающие люди утверждали, что это лишь жетоны тех, кого он убил в рукопашной, да и то далеко не все – не каждый раз удается отыскать под формой немца заветный трофей, особенно в пылу боя. Еще одна легенда была связана с отсутствием шести зубов в левой части его рта. Согласно общепринятой полковой версии, в сорок первом, выходя из окружения под Вязьмой, он выносил с собой раненого друга, а когда получил по пуле в обе руки, то несколько километров тащил товарища зубами. Дотащил ли живым или нет, рассказчики умалчивали, но зубы, как видно, расшатались и выпали. На вид ему было немногим за тридцать. Лежа на спине, он задрал заросший белокурой щетиной подбородок к небу, уставившись пустым взором в одну точку. Под его забинтованной грудью угадывались бугры твердых мышц. Фамилия солдата была Долгих.
«Как же мне быть?» думал ездовой, глядя на умирающую лошадь и медленно тонущие в болоте сани.
В небе противно загудело, и Долгих приподнял голову, шаря глазами по облакам. Заметив «раму» он молча махнул ездовому, указывая на могучую ель, под ветвями которой, тот должен был укрыться. Секунду поколебавшись, ездовой бросился под надежное укрытие елового лапника. «Рама» медленно плыла в вышине. Из брюха ее вылетел ворох бумажек. Шелестящее облако опустилось на болото и несколько листков упало на раненых.
— Эй, Борзухин! – позвал ездового Колычев. – Вылезай. Это их агитка. Стрелять не будут.
Борзухин выбрался из-под ели. Колычев изучал несколько листовок. Трегубов скосил на него взгляд и тихо сказал:
— Лучше б табачку скинули, а то бумажек этих уже чертова прорва…
— Чего там нового сегодня? – поинтересовался Борзухин.
Колычев протянул ему листовку. На ней немецкий повар в фартуке и с поварешкой в руке, приставив ладонь другой руки ко рту зазывал: «Русские солдаты! Обед готов и давно ждет вас!»
— Ишь, как грамотно в плен приглашают! – прокомментировал листовку Борзухин.
— А ты про это меньше думай! – сердито отозвался Долгих.
— Да я про это вообще не думаю, — стал оправдываться ездовой. Немного выждав, он добавил:
— Я вот решил на разведку сходить.
— Ходят на хрен. А идут в разведку, — все также сердито перебил его Долгих.
— Схожу, вот, — не обиделся на него Борзухин, — может, встречу кого из нашего батальона, помочь попрошу.
Трегубов и Долгих молчали, и только в глазах Колычева засветились признаки туманной надежды. Жажда жизни заслоняла в нем здравый смысл, настырно бубнивший: кому вы нужны, в этом кишащем смертью лесу?
Борзухин специально не пошел на восток, демонстративно. Он не хотел, чтобы они подумали, будто он бросил их и спасается сам. Борзухин пошел туда, откуда они выехали сегодня утром. Где-то слева отдаленно грохнул одиночный орудийный взрыв. Похоже, очередная советская группа пошла на прорыв. Бой шел далеко, выстрелов стрелкового оружия было не слыхать. В небе над головой что-то зачихало, забулькало. Тихоходный советский биплан прошелестел над еловыми макушками, скрываясь за стеной деревьев. Взрыва не последовало. Борзухин заторопился вперед, зная, что бипланы выполняют миссию доставки продуктов для окруженной армии. Когда он прибежал к месту падения «кукурузника», машина уже была облеплена солдатами. Биплан застрял меж стволами деревьев, зацепившись крыльями за толстые ветки. Солдаты с руганью и проклятиями карабкались по стволам и сучьям, некоторые уже влезли на фюзеляж и выбрасывали из самолета мешки с едой. Невдалеке от биплана на земле растянулся пилот. По выбившейся из-под кожаного шлема длинной челке не трудно было установить, что это девушка.
— Гнатюк! – крикнул один солдат, проворно потрошивший мешок финкой, другому. – Погляди, жива она там?
— Чего глядеть-то, — отозвался дистрофичного вида солдат, распихивая по карманам шинели сухари, — мертвая, поди.
— Тогда револьвер ее захвати, — продолжал первый, — и планшетку.
— Братки, поделитесь, — подскочил с вытянутой ладонью к ним Борзухин.
— Чем делиться-то? Чем? – завопил на него дистрофик. – Сами с голодухи помираем!
— Да вот же у вас…
— Чеши отсюда, парень, — влез между ними солдат, потрошивший до этого мешок, и пихнул Борзухина в спину, успев, однако, вложить в его ладонь сухарь и кубик рафинада.
Борзухин набросился на еду, а солдаты, вычистив самолет, скрылись за деревьями. Проглотив пищу, ездовой ощутил прилив еще большего голода, раздраженного этими крохами. Обхватив себя рукой поперек живота, Борзухин брел по лесу, как в бреду. Под ногами его стали мелькать трупы. Вытянутые в струну и согнутые дугой, застывшие в корчах и свернувшиеся в позу эмбриона. Борзухин огляделся. Это был явно чей-то санбат. В палатках поместилось не более полусотни бойцов. Остальных складывали под деревьями на землю, а в лучшем варианте на носилках. В беспамятстве Борзухин шарил по карманам и вещевым мешкам трупов. В одном солдатском сидоре обозначился цилиндрический контур. Нервно развязав узел сидора, ездовой выхватил из него жестянку мясных консервов. Из глотки Борзухина вырвался обрадовано-жалостливый вскрик. Банка в середине была насквозь пробита пулей. Вцепившись в пулевое отверстие зубами, он стал рвать банку и тут же почувствовал, как зубы с треском крошатся. Изранив губы и пальцы об острые края жестянки, Борзухин торопливо доставал из нее застывшие куски жирной тушенки и поедал их вместе с собственной кровью. Когда консервы были съедены, а со стенок банки тщательно собран пальцем весь жир, солдат заметил, что туманная пелена в глазах растворилась, и резь в животе поутихла.
— Оставь трошки, браток, — услышал Борзухин за спиной.
На ездового с санитарных носилок глядели заполненные до краев печалью мутные глаза. Борзухину показалось, что это ему мнится, но труп только что обобранный им на самом деле слабо шевелил почерневшими мертвыми пальцами и жалобно водил зрачками. Отбросив пустую банку, Борзухин с протяжным воплем бросился напролом через ельник. «Как же так? Жив ли он был на самом деле или это у меня галлюцинация с голоду? Может, вернуться за ним? Что толку помогать тем троим, если этого оставил? Ах, да всем ведь все одно не поможешь! Прости, браток, за тушенку… тебя она не спасла бы, а я, глядишь, с нее выдюжу…»
До слуха Борзухина донесся неопределенный гул. Полагая, что галлюцинация из видимой перешла в слуховую, ездовой помотал головой. Гул сменился каким-то свистом, больше всего походящим на свист ветра в печной трубе. Идя на эти звуки, Борзухин снова встретил красноармейцев. Несколько человек их стояло над трупом офицера с капитанскими петлицами. Рядом была вырыта неглубокая могила, на дне которой виднелась мутная вода. Перед могилой на коленях сидел боец с лицом коренного жителя Сибири. Это его глотка извергала непонятные звуки. Закрыв узкие щелки глаз, якут, а может тунгус раскачивался в такт национальной песне.
— Чего это? – спросил Борзухин у солдат.
— Комроты нашего отпевает, — ответили ему.
— А почему он? – не понимал Борзухин.
— Да среди нас никто молитвы не знает, вот Айхал и решил: по-своему проводить.
— Так может и не надо отпевать? – не унимался ездовой. – Капитан-то партийный был?
Ему ничего не ответили. Сибирский житель тем временем достал из-за пазухи деревянного божка величиной с указательный палец и, держа его перед губами, стал что-то нашептывать. Затем сделал знак своим товарищам, и те опустили тело офицера на дно водянистой ямы. А якут (или эвенк?), округлив губы, снова наполнил окрестность звуком завывающего ветра в печной трубе.
К вечеру Борзухин вернулся на болото. Сани за время, пока он бродил по лесу, еще глубже провалились в жижу, а над трупом лошади склонилось несколько спин в солдатских шинелях. Незнакомые бойцы, не ободрав с лошади шкуры, резали тушу ножами и рубили пехотными лопатками. Другие тащили сухие ветки и мох, поджигали трут и правили костерок. Некоторое время Борзухин молча смотрел на них, затем произнес:
— Дохлятина ведь…
— Жрать охота! – коротко бросил один из солдат.
Насаживая куски конины на граненые кончики штыков от трехлинеек, они толпились у огня, и, не дождавшись, пока мясо прожарится, рвали зубами едва подрумянившиеся мышцы мертвой лошади. Понимая всю безнадежность своего вопроса, Борзухин все же сказал:
— Может, раненых мне поможете донести?..
— Куда?
— Ну, до линии фронта.
— А где она линия эта? Ты знаешь?
— Ходим з намы, хлопец, — сказал солдат с длинными усами. – Глядышь, оно ладнише буде. Ранетых все равно в пазуху не поскладаешь.
Ездовой не смотрел на сани, где лежали его однополчане, ему было стыдно за слова, сказанные при них этим усачом. Но еще больше ему было стыдно за свои мысли, с какой радостью он бы присоединился к этим незнакомым бойцам и ушел вместе с ними.
— Борзухин! – раздалось от саней. По голосу это вроде бы был Долгих. Ездовой неторопливо подошел к раненым, блуждая взглядом то по сторонам, то у себя под ногами.
— Иди с ними. На нас не смотри. Я все равно уж не жилец. Да и остальные, — коротко бросал Долгих.
— Ступай, сынок, — вставил Трегубов, — вот, возьми только, если дойдешь вдруг, адресок здесь, напиши старухе моей.
Борзухин взял из рук Трегубова бережно завернутую в тряпицу красноармейскую книжку, и с нею несколько солдатских треугольников. Еще Трегубов полез в карман шинели и достал из него значок «Отличный артиллерист».
— Вот, и его, если сможешь, передай. Детям в память. С той войны-то у меня «Егорий» с медалькой дома остались, а на этой вот только успел значок заработать.
Колычев ничего не говорил. Он с головой укрылся шинелью и, кажется, тихо плакал под нею. Борзухин хотел было сказать что-нибудь ободряющее для солдат или оправдательное для себя, но так и не сказал.
Над болотом опускались весенние сумерки. Солдаты торопливо доедали свою пищу, на ходу распихивали сырую конину по карманам и цепочкой утекали в лес. Борзухин пристроился в хвосте колонны. Навскидку в ней было не больше десятка человек.
Когда спины последних солдат скрылись за елками, Трегубов сказал:
— Не хнычь, парень. Что ж, если нам пропадать, так и ездового с собой тащить? Не дело это.
Колычев показал из-под шинели свое некрасивое заплаканное лицо.
— Борзухин вернется, — сказал он слабым голосом, — вот увидите…
— Да что толку-то? – возразил ему Долгих. – К утру нас болото сожрет. Видишь, как сани садятся?
— Да, в болоте неприятно гибнуть, — подал голос Трегубов. – Вот я слышал, какая смерть есть сладкая. Говорят, когда замерзает человек, дюже спать охота. Вот так заснул бы – и на небесах. Красота.
— Смерти сладкой не бывает, — мрачно заметил Долгих, — она, падла, всегда горькая…
Борзухин тем временем вышел с другими солдатами к околице какой-то деревни. Тишина вокруг нее и темень в окнах изб заставили солдат предположить, что население деревню покинуло, и она никем не занята. После недолгих совещаний решили: не разделяясь, пойти в крайнюю избу и заночевать. Без лишнего шума бойцы пробрались через огород к дому. Постояв еще немного у порога и не заметив ничего подозрительного, солдат с длинными усами подошел к двери и подергал ее. Дверь оказалась не заперта. В избу прошел усач, за ним еще двое, за ними Борзухин. В доме было непроглядно темно, однако пахло человеческим теплом и несвежими портянками. Кто-то из солдат наступил на пустое жестяное ведро, и оно отчаянно зазвенело. Из соседней комнаты раздалось недовольное сонное бормотание:
— Was zur Hölle? Seien Sie weg! Hier, ohne dass Sie wenig der
Raum…[1]
На секунду в доме повисла мертвая тишина, но тут кто-то из спутников Борзухина демонстративно громко произнес:
— Аlles, alles, so dass ….[2]
И тут же принялся выталкивать замешкавшихся и растерянных товарищей вон из избы. На улице среди солдат уже ходил тревожный шепот: «Немцы! В избе немцы! В деревне немцы!».
— Русанов, ты откуда так немецкий знаешь? – спросил кто-то.
— Воронежская гимназия, — ответил солдат. – Не думал, что когда-нибудь язык мне жизнь спасет. Спасибо «царю-батюшке» за образование…
— Деревню надо обойти! К черту деревню! В лесу спокойнее! – послышались голоса в отряде.
Борзухин хотел было последовать за солдатами, рванувшими через огород опять к лесу, но в сарае раздался какой-то шум, привлекший его внимание. То фырчала лошадь. Борзухин мгновенно покрылся горячей испариной. Увести коней из-под самого носа у фашистов – дерзновенный план. Дрожащими руками ездовой открыл в сарае створку ворот. Во тьме едва угадывались очертания предметов. Лошадей здесь было несколько. Нащупав руками шею ближнего коня, Борзухин гладил ее некоторое время, приговаривая:
— Не бойся, не бойся, я свой. Ты, небось, сам-то русский? Из советского колхоза забранный. Али из семьи крестьянской. Не бойся, Мальчик, не бойся.
Чиркнув спичкой, ездовой заметил висящую на столбе сбрую. Седел почему-то нигде не было. В спешке взнуздав двух коней, Борзухин торопливо вывел их на улицу, затем влез на неоседланную спину одного из них, и пустил его шагом к лесу. Когда ветви первых деревьев скрыли его от деревни, ездовой облегченно вздохнул. Колющие холодом апрельские звезды освещали ему путь. То тут, то там мелькали белизной в темноте стволы молодых осинок и тополей. Видать, здесь прошел не один десяток оголодавших бойцов. Кора с деревьев была содрана на высоту человеческого роста и, казалось, деревья стыдливо прятали свои оголенные тельца за еловым лапником.
«Вот Колычев обрадуется! Уже и не ждут меня в этой трясине увидеть. Только не помер бы никто», размышлял ездовой дорогою.
В темноте сани с ранеными было не так-то и просто отыскать. Борзухин принялся выкрикивать фамилии бойцов над болотом. Не сразу до него донесся отчаянно-радостный отклик Колычева. Саней под ранеными не оказалось, они полностью скрылись в трясине, а Долгих с Колычевым, опершись на локти, держали голову Трегубова над жижей, чтобы тот не захлебнулся. Борзухин продел уздечку одной из лошадей в свой солдатский ремень, понимая, что конь в случае чего поможет ему выбраться, и стал вытаскивать раненых по одному. Ноги по колено уходили в трясину, но благо подошвы сапог упирались в твердую поверхность утонувших саней. Когда все трое лежали на твердой почве, Борзухин сходил в лес и принес оттуда четыре подходящих оглобли. Из залепленных грязью шинелей и оглобель он смастерил две волокуши, на которые уложил Долгих и Трегубова. Колычеву помог забраться на спину коня, взял уздечки в обе руки и смело зашагал на восток.
Весь следующий день и половину ночи он, почти не останавливаясь, провел в пути. Прикорнув на несколько часов и дав отдохнуть лошадям и товарищам, Борзухин перед рассветом снова ринулся к предполагаемой линии фронта. Раненые чувствовали себя совсем плохо. Особенно нелегко приходилось Трегубову. Дорогой его растрясло, он потерял много крови, постоянно сползал с неудобной волокуши, и оставалось непонятным, как в нем вообще еще держится капля жизни.
В то время, когда темнота стала редеть и начались предрассветные сумерки, за спиной ездового и его товарищей послышалась далекая стрельба. Солдаты подумали, что это, скорее всего, еще одна толпа окруженцев наткнулась на немцев, и каждый из них решил про себя, что им никогда не перейти через линию вражеской обороны, которой фашисты отгородили Ударную Армию от своего фронта. На самом же деле им уже повезло. Этой ночью они пересекли еще не четкий, и не совсем обозначившийся, немецкий фронтовой рубеж.
— Стой! Кто идет? – услышали они бдительный голос русского часового и не поверили своим ушам.
— Это мы, браток! Свои! – выкрикнул Борзухин после некоторого замешательства.
— Вижу, что свои, — ответил часовой, показавшись из своего окопчика. – Неужто из окружения?
— А то как же ж?! – радовался ездовой. – У меня трое раненых, им помощь срочную надо.
— Шлепай дальше, там наши их в тыл отправят.
Воодушевление накрыло Борзухина с головой и как рукой сняло трехпудовую усталость. А навстречу ему из окопов уже бежали солдаты.
— Гляди, гляди, окруженцы!
— Ишь, бедолаги, натерпелись…
— Двуколку сюда санитарную, живо!
Солдаты ссадили с коня Колычева, взяли на руки Долгих и Трегубова, хлопали по плечу Борзухина, совали ему в губы чинарик, пожимали руку, жалели и хвалили. Из землянки прибежал заспанный лейтенант лет двадцати.
— Куда вы этих предателей волокете? – строго спросил он, указывая на раненых.
— Да какие предатели, товарищ лейтенант? – возразил кто-то из солдат. – Это ж наши ребята, из окружения пробились.
— «Наши ребята» в плен не сдаются! – резко оборвал офицер.
— Мы в плену не были! – закричал Борзухин. – Вон у нас и оружие у всех! Я специально на болоте не кинул, сохранил.
— Да чего ты привязался, лейтенант? – выскочил вперед один из его бойцов. – Ребята с оружием вышли, с документами, раненые вон все. Какие к черту предатели?
— Молчать, Сидоренко! А то прикажу арестовать за неподчинение! – кипятился лейтенант. – В особый отдел их всех! И раненых, и не раненых.
— Гляди, лейтенант, — молвил кто-то негромко из солдатской гущи, — пули ведь не только в бою летают. У нас порука круговая. На «кукушку» спишем и концы в воду…
— Угрожать вздумали?! – свирепел юнец в лейтенантских петлицах. – Кто грозится там?
Солдаты его молчали.
— Делайте что хотите, — внезапно сдался лейтенант.
Борзухин догнал солдат, которые уносили в тыл его раненых товарищей. Достав из кармана документы и значок, он вложил их в шершавую ладонь Трегубова.
— Вот, теперь сам жене своей напишешь.
Трегубов не смог ничего ответить, а лишь прикрыл глаза, соглашаясь с ним.
— Слышь, Борзухин! – позвал Долгих. – А я поначалу подумал, что ты фраер дешевый. Но теперь-то вижу – ухарь. Скажи ребятам, чтоб адресок почты полевой черкнули. Ты, небось, теперь здесь у них останешься, я тебе напишу из госпиталя.
У ездового аж кончики ушей загорелись от такой похвалы. Сам Долгих, легенда батальона, если не полка, дружбу предлагает!
— А я знал, что ты вернешься! – горячо говорил Колычев, крепко сжимая ладонь Борзухина в своих руках. – Я знал…
[1] Какого черта?! Проваливайте! Здесь и без вас мало места… (нем). [2] Всё-всё, уходим… (нем).
Юлия НОСОВА (Санкт-Петербург) – диплом лауреата I степени в номинации «Поэзия»
***
В день отлета шустрых звонких ласточек
Ветер грусть-тоску принес с полей.
Тихой дробью деревянных палочек
Дождь зацокал у моих дверей.
Отзвенело щебетаньем, смехом ли
Время беззаботное проказ.
И притих задумчиво Ореховый
Августовский плодоносный Спас.
Зябко на душе от ветра резкого.
И дрожит слезинка у ресниц.
Вновь дома пустеют деревенские,
Словно гнезда перелетных птиц.
Изёбка*
На улице сыро и знобко.
Насыпало снега с лихвой.
Нарядной девчушкой изёбка
В шубейке стоит меховой.
Как смех отзвенит новогодье,
Уеду — останется тишь,
Где только метель хороводит,
Да снег осыпается с крыш.
Вернуться захочется. Срочно!
Разбить твердокаменный лед,
Прогнать одиночество волчье,
Что бродит у самых ворот,
Распутать тревоги и тропки,
Чтоб заново сад расцветал.
Невестой счастливой изёбка
Засмотрится в синюю даль…
Но тянутся нити и тени
Суровой зимы вихревой.
Сугробы, как толстые стены,
Встают за моею спиной.
И времени злые поземки
Сбивают отчаянно с ног.
И вдовами стынут изёбки
Вдоль мерзлых российских дорог.
*Изёбка (устар., уменьш.-ласкат., псковск. диалект.) - от слова "изба".
***
Строчки – ивовые прутья
То послушны и легки,
То не взять их, не согнуть их,
Ускользают от руки.
Пахнет густо, пахнет остро
Свежесрезанной корой.
Это кажется, что просто
Управляться со строкой.
Ну-ка, выбери любую
Да вплети ее в узор,
По душе своей линуя
Влажной хлесткою лозой!..
Но в часы тоски кромешной,
Болью сердце запрудив,
Строчек ивовая нежность
Так и льется из груди.
Хворость
Я подчинилась жуткой хворости —
И негодую, но молчу —
При болевом синдроме совести
Бессмысленно идти к врачу.
Сгибаясь под тяжелым бременем,
Я боли ноющую нить,
Семь похоронных раз отмерила
И не смогла похоронить!
Уйти бы мне в дела да скорости
Заснеженных привычкой дней.
И страшно жить с больною совестью —
Но жить без совести страшней.
***
Прозрачнее зелень отавы,
А туч синева – тяжелей.
Наполнены сочные травы
Молитвенным гулом шмелей.
Таятся душистые росы
В нежнейшем изломе цветка.
Как жарко цветут медоносы!
Как сказочно пахнут стога!
Стоят куполами одонки*,
Достаток храня и покой.
И ниточкой, кровною, тонкой,
Я связана с этой землей.
Мне крестик готов стрекозиный,
Лампадки ромашек горят…
В мой день, именинный, грозливый,
Свершится великий обряд.
*Одонок (просторечное, псковск.) – стог сена.
У лета на краю
Стою на сизом камешке,
На самом-самом краешке,
Что сделать не решаюсь я
У лета на краю?
Как жаль его, лучистого,
Назад смотрю завистливо,
Там ждет у теплой пристани
Ромашковый июль…
Шепчу я строки нежные,
Пугаясь неизбежного,
Сомнениям подвержена,
Боюсь идти вперед…
А позади – ночь темная,
Звезд и желаний полная,
Тягучая и томная,
К себе меня зовет…
Там, где речные омуты,
Ошибок моих опыты,
Рассвет дождями штопают,
Все жизнь сведя к нулю…
На темно-сизом камешке,
На самом-самом краешке,
Не с летом попрощаюсь я
У лета на краю…
Медовый Спас
Березка тенью на стене рисует тюлевые сборки,
И солнца ярко-спелый край уже лесной коснулся кромки,
Рассыпан бисер на полях — душистый неприметный донник,
И мне медвяная роса лениво капает в ладони.
И пахнет пряною травой и сладко — золотистым медом,
И наряжается заря, чтоб завтра встретиться с восходом,
Разлить по миру теплый свет – божественное исцеленье –
От тяжких мук, невзгод и бед…
С Медовый Спасом! И – спасеньем.
Чтобы ты не ходил на войну…
Я бы нагадала тебе,
чтобы ты не ходил на войну.
Я бы нашептала тебе,
чтоб любил ты меня одну…
…Но война ворвалась бурей снежною в май,
Тут шепчи — не шепчи, и гадай — не гадай!
И уносят тебя в роковые заботы
От меня поезда, корабли, самолеты…
От холодной воды — руки, стертые в кровь.
Там, у страшной тропы, сколько сброшенных в ров?..
Я боялась молчать и от плача немела —
Имя в списке беззвучное запламенело!..
И летела стрела…
Сердце билось в огне,
Я тебя отдала
Без возврата войне.
Сиреневое
Как пахнет сладостью и маем,
До головокруженья — ах!
Цветет сиреневое пламя
В зеленых питерских садах.
Врываясь в душу, сны и мысли
Сквозь городской привычный гам,
Летят сиреневые искры —
Как звезды падают — к ногам.
Отважно, дерзко и упрямо —
И мне от этого больней! —
Горит сиреневое пламя
Ушедшей юности моей.
***
Смотрятся в омуты ивы кудрявые,
Нежным туманом лежит на траве
Память моя: вон тропинка вертлявая
Вмиг приводила на встречу к тебе.
Годы и листья – пропало все в омуте,
Но не прийти я сюда не могу.
Ивы, ах, ивы… вы помните? Помните
Самых счастливых на том берегу?
Зори багряные, небо крылатое…
Запах сладчайший, густой, полевой…
Но вдруг война прогремела раскатами
Над безмятежной и спящей землей.
Было ли это за счастье расплатою?
И под сирен разрывающий вой
Шепотом, криком молила солдата я:
Чтоб он скорей возвращался домой!
………………
Где же ты, где, мой отважный и юный?..
В том, неизвестном при жизни, краю…
Помни и там, наши встречи в июне
В сердце своем я надежно храню.
Ищите женщину
Вражда и ссоры, тяжбы, страх —
Все перемешано,
Как говорят: «Во всех делах
Ищите женщину».
Счет дней теряя в городах
И в ритме бешеном,
Чтоб тайну жизни разгадать,
Найдите женщину.
В ней страсти четырех стихий
Томятся вечные.
Картины, прозу и стихи
Пишите женщине.
А в приближении грозы
И молний блещущих —
Пусть не права она. Вы злы —
Не бейте женщину!
По всей Земле — не скрыть! — видны
Рубцы и трещины.
Чтоб в мире не было войны,
Услышьте женщину!
Идя на бой, молясь богам
За душу грешную,
Задумайтесь… всегда по вам
Заплачет женщина…
***
Ночи Петербурга — цвета карамели,
С запахом сирени, с вечной тайной звезд,
Замирает время, в мире параллельном
Золотой скорлупкой отразился мост.
Ночи Петербурга — сладкий шепот лета…
Ласковою кошкой, изогнув свой хвост,
Тычется в ладошку рыжего рассвета
Твердо и упруго — Эрмитажный мост.
Ночи Петербурга… кто же вас придумал?
Невскою водою смыт вчерашний холст…
Где гуляют двое, карамельный сумрак
легким полукругом нарисует мост.
Лев ГРИГОРЯН (Москва) – диплом лауреата I степени в номинации «Литературное творчество для детей: проза»
Как Владик злую колдунью перехитрил
Мама говорила:
— Никому не открывай.
Папа тоже говорил:
— Никому не открывай.
Владик отвечал:
— Не беспокойтесь, родители! Никому не открою. Можете смело идти на работу.
Но мама с папой не поверили Владику. Он всегда обещал слушаться. А потом забывал.
— Пойми, Владик, – сказала мама. – Сейчас опасное время. Вдруг придут хулиганы?
— Или грабители, – добавил папа.
— Я их не пущу, – сказал Владик. – Пусть хоть до завтра под дверью стоят, трезвонят и просят: «Пусти нас, Владик», – всё равно не открою. И вообще, не боюсь я хулиганов с грабителями. Я же смелый, как лев.
Мама с папой переглянулись, вздохнули, и мама сказала:
— А ещё, говорят, по подъездам ходит колдунья Умыбра. Она страшная, злая и ворует детей. Выманит ребёнка за дверь, хвать, и в мешок!
— А как она выглядит? – заинтересовался Владик. Он хотел всё знать точно, чтобы ни с кем Умыбру не перепутать.
— У неё глаза красные, будто огнём горят, – сказал папа.
— А волосы густые, зелёные, торчат торчком, как трава болотная, – добавила мама.
— И с собой она водит собаку породы злоберман закусайский, огромную и ужасно свирепую. Когда эта собака лает – стены трясутся, и все окрестные кошки бегут врассыпную.
Владик представил огромного злобермана, поросшего чёрной шерстью, и испугался.
— Ну уж нет, – сказал он. – Я Умыбре с собакой ни за что не открою.
— Вот и славно, – сказали Владику папа с мамой и ушли на работу.
А Владик остался дома.
Стал он думать, чем бы заняться – мультики посмотреть или в солдатиков поиграть. Ничего не успел решить Владик, потому что в дверь позвонили.
Стало Владику страшно. Подошёл он к двери тихонько, приподнялся на цыпочки, посмотрел в глазок. Видит – за дверью стоит старичок в фуражке и с сумкой на ремне.
— Кто там? – спросил Владик.
— Почтальон, – сказал старичок. – Открывайте.
— Вы, наверное, хулиган, – сказал Владик. – Не открою.
— Какой же я хулиган? – обиделся почтальон. – Я вам телеграмму принёс.
И он достал из сумки большую красивую телеграмму.
— А вы её в почтовый ящик бросьте, на первом этаже, – предложил Владик.
— Ну, в ящик, так в ящик, – проворчал почтальон и ушёл.
А Владик порадовался, что поступил умно и не впустил незнакомца: кто знает, вправду тот почтальон или всё-таки хулиган?
Но радовался Владик недолго, потому что в дверь опять позвонили.
На сей раз Владик увидел через глазок высокого дяденьку с чемоданчиком.
— Вам кого? – спросил Владик.
— Дверь открой, – велел дяденька. – Я сантехник. Проверяю, нет ли протечки. Соседи внизу жалуются.
— Я и рад бы открыть, – сказал вежливо Владик, – да боюсь, что вы опасный грабитель. Папа с мамой запретили мне грабителей в дом пускать.
— Безобразие! – сказал дяденька. – Вот зальёте соседей, тогда будете знать.
— Не волнуйтесь, – успокоил его Владик. – Как зальём, сразу к вам обратимся.
— Ну-ну, – пожал плечами сантехник и ушёл со своим чемоданчиком.
А Владик проверил, не текут ли краны на кухне и в ванной. Ничего не текло. Разве что совсем чуть-чуть. Но «чуть-чуть» не считается, и Владик понял, что опять всё правильно сделал.
«Мама с папой вернутся – похвалят», – подумал он.
И тут в третий раз зазвенел звонок – да ещё как-то каверзно, словно поддразнивал Владика.
Глянул Владик в глазок – а за дверью стоит незнакомая женщина крупных размеров. На лице её три подбородка, а над ними улыбка, сладкая, как липучка для мух. В руках держит женщина шубу, небольшую, серого цвета. А ещё при ней есть собачка – совсем крошечная на вид.
У Владика душа ушла в пятки: «Это точно Умыбра пожаловала…»
— Открой, Владик, – позвала женщина тонким голосом. – У меня к тебе дело.
— Да ведь вы же Умыбра! – пристыдил её Владик.
— Ах, что ты такое говоришь? – женщина улыбнулась по-жабьи. – Никакая я не Умыбра. Я ваша новая соседка, тётя Клава. Сам посмотри: у колдуньи Умыбры глаза красные, как горящие угли, а у меня – обычные, карие.
Пригляделся Владик – и впрямь, глаза вроде карие.
А женщина продолжает:
— У колдуньи Умыбры волосищи торчком, и зелёные, как бурьян на болоте. А у меня – кудряшки рыжие, аккуратные.
Действительно, видит Владик, что правду говорит незнакомка.
А та не отстаёт:
— За Умыброй, – говорит, – ходит хищный пёс злоберман закусайский, её верный зубастый слуга. А при мне – сам видишь, всего лишь маленькая собачка.
Собачонка звонко тявкнула.
— Точно не злоберман? – усомнился Владик, с опаской посматривая на собачку.
— Что ты! Это болоночка Мося. Безобидная, как одуванчик.
Собачка прищурила глазки и вильнула хвостом. А незнакомка сказала с укором:
— Видишь, Владик? Я совсем не колдунья, а обыкновенная тётя Клава.
— Хорошо, тётя Клава, – поверил ей Владик. – А зачем вы пришли?
— Да меня твоя мама прислала. Она тебе шубку купила енотовую и решила со мной передать. Говорит, занесите уж Владику, по-соседски, пока я на работе. Так что ты бы открыл уже дверцу, я отдам тебе шубку и сразу уйду.
Ну что было делать? Вздохнул Владик тяжко, отодвинул задвижку, отомкнул замок. Дверь открылась. Тётя Клава шагнула в прихожую. Собачонка за ней.
— Вот, – сказала Владику гостья. – Примерь.
И шубу ему протянула. Меховую, енотовую.
Но едва лишь коснулся Владик шубы – как случилась ужасная вещь. Шуба сама ему на плечи напрыгнула, обхватила его со всех сторон, будто смирительная рубашка… и в мгновение ока превратился Владик в енота!
Даже в зеркале видно: енот! С головы до хвоста!
— Ой-ой-ой! – опечалился Владик. – Что ж теперь со мной будет? Мама с папой меня не узнают и отдадут в зоопарк. Обманули вы меня, тётя Клава. Я ведь сразу подумал: никакая вы не тётя, а самая настоящая колдунья Умыбра. Странно только, что глаза у вас карие.
— Я контактные линзы надела, – объяснила Умыбра. – Чтоб никто меня не узнал.
Она провела ручищей по лицу, и глаза её запылали огнём.
— Но у вас и причёска другая, – жалобно сказал енот-Владик. – Рыжая и кудрявая.
— А я химическую завивку сделала в парикмахерской, как советуют в модном журнале «Элль».
Умыбра взъерошила волосы, и Владик увидел, что под рыжими кудряшками прячется густая зелёная щетина.
Стало Владику жутко. Но он не сдавался.
— За Умыброй повсюду злоберман ходит. А у вас всего лишь болонка.
— Тю, – сказала Умыбра. – Плохо ты, Владик, мою Мосеньку знаешь.
Колдунья вынула из кармана маленький свисточек, подула в него… и свисток замяукал, как кошка, которой наступили на хвост. У болоночки Моси от этого звука шерсть встала дыбом, словно иглы на дикобразе, в глазах заиграла свирепость, пасть раскрылась, обнажив жуткие острые клыки, и послышалось громовое рычание…
— Ой, мама… – прошептал Владик. – Злоберман какой страшный!
— Идём со мной, Владик, – приказала Умыбра. – Будешь слушаться – не тронет тебя злоберман. А не будешь – закусает до смерти.
Умыбра погладила Мосю, та успокоилась и снова сделалась обычной болонкой. А колдунья взяла Владика за шкирку и потащила за собой.
Владик стал упираться:
— Вы куда меня тащите?
— Далеко, – отвечала Умыбра. – Будешь жить в моём сказочном тереме. У меня там есть целое стадо енотов: девяносто девять штук. Как раз тебя не хватает для ровного счёта.
— А зачем вам еноты? – спросил Владик. В нём проснулось любопытство.
— Они в моём тереме служат. Чёрную работу делают. И ты прислуживать будешь: посуду мыть, бельё полоскать, болотную кашу варить с лягушачьей икрой.
— Не буду! – заупрямился Владик.
— Это ещё почему? – удивилась Умыбра.
— Потому что я непослушный, – объяснил Владик. – Меня мама с папой за это ругают.
— Ну, я тебя ругать не буду, – усмехнулась Умыбра. – Не станешь слушаться – я тебя просто съем. А кости твои злоберману отдам.
Совсем жутко сделалось Владику, но он виду не подал. Он и раньше был храбрым мальчиком, а теперь стал храбрым енотом.
— Зачем вам енотов есть? – спросил он Умыбру.
— Для здоровья полезно, – объяснила колдунья. – Каждый съеденный енот продлевает жизнь на год. Так пишут в журнале «Элль».
— И многих вы уже съели? – дрожа, спросил Владик.
— Ты будешь первым, – пообещала Умыбра. – Всё, довольно болтать. Идём!
Но тут Владику на ум пришла хитрость.
— Как же мы с вами пойдём, если вы в таком виде? Нас же люди задразнят! – сказал он колдунье.
— А что со мною не так? – заволновалась Умыбра.
— Ваша причёска из моды вышла, – схитрил Владик. – Сейчас с такой причёской только хулиганы да грабители ходят. И цвет волос у вас давно устарел. Как увидят вас люди на улице, сразу же арестуют.
— Что же мне делать? – растерялась Умыбра.
— Не хотел я вам помогать, да уж ладно, скажу, – вздохнул Владик притворно. – Есть у мамы моей чудесная краска для волос. Такая модная, что дальше некуда. Об этой краске в будущем номере журнала «Элль» статья выйдет.
— Тащи сюда свою краску, – велела Умыбра.
Владик побежал в ванную. Там у мамы на полочке хранились флакончики с краской, расчёски и всякие разные штучки, предназначенные для красоты. Но Владик их брать не стал, а полез в шкафчик под раковиной. В этом шкафчике папа держал инструменты для хозяйственных нужд.
А среди инструментов имелся флакончик с особой монтажной пеной. Строители такой пеной дырки в стенах заделывают: достаточно только побрызгать из флакончика, и пена разрастается в большую, почти снежную шапку, мгновенно твердеет и становится крепче камня.
Трудно было Владику держать флакончик енотовыми лапами, но он справился. Вернулся к Умыбре и говорит:
— Стойте смирно, сейчас я вам волосы краской побрызгаю.
А чтобы колдунья не заметила подвоха, принялся её отвлекать:
— Скажите, тётя Умыбра, а как вас по отчеству? Мама с папой мне говорили, что невежливо к взрослым без отчества обращаться.
Говорит так Владик, а сам на табуреточку встал позади злой колдуньи и нацелил флакончик прямо ей в курчавые волосы.
— Отчество? – призадумалась Умыбра. – Родителей моих звали Василиса Прекрасная и Иван… э… Премудрый. Так что, я получаюсь Ивановна.
— Вот и славно, Умыбра Ивановна, – сказал Владик-енот и нажал на флакончике кнопку.
Тут же вырвалась струя пены. На причёску Умыбры Ивановны лёг как будто огромный сугроб. Клочья пены сползли ей на плечи, на платье, на юбку… Колдунья и охнуть не успела, а пена уже затвердела. И оказалась Умыбра в плену: головой шевельнуть не может, руки-ноги словно гипсом окованы.
— Что же ты, безобразник, наделал? – в ужасе завопила колдунья.
А собачка Мося ощерила пасть и сготовилась цапнуть Владика за ногу. Владик оказался проворнее: спрыгнул с табуреточки и помчался на кухню. Болонка – за ним.
Но Владик схватил большую пустую кастрюлю да и накрыл ею Мосю всю целиком. Гавкает Мося внутри кастрюли, хочет в злобермана преобразиться, а не может: для превращения слишком тесно.
Вернулся Владик-енот к злой колдунье. Та шипит, ругается, проклинает Владика очень плохими словами.
Владик ей говорит:
— Чем же вы, Умыбра Ивановна, недовольны? Вы теперь прекрасны, как Золушка. Может, даже в журнале «Элль» ваше фото появится.
Захотелось колдунье ногами затопать от гнева, но гипс держал её крепко.
Тогда Умыбра взмолилась:
— Владик, ты добрый мальчик! Помоги мне освободиться! Я тебя есть не буду. Ни посуду мыть не заставлю, ни бельё полоскать. Просто заберу тебя в терем, буду шёрстку тебе расчёсывать, да колечками завивать. А в пригожие тёплые дни буду брать тебя на прогулку: повяжу поводок, и отправимся в парк дышать цветочными ароматами.
В терем Владику не хотелось. Да и чувствовал он, что колдунья хитрит. Но он сделал вид, что ей верит.
— Хорошо, Умыбра Ивановна, схожу я к соседям за растворителем. Растворитель вам мигом вернёт прежний облик, раз уж вы Золушкой быть не хотите.
— Отлично! – обрадовалась Умыбра. – Беги, и тотчас возвращайся!
— Вот только, боюсь, не признáют меня соседи. Позвоню я к ним в дверь, а они не откроют. Решат, что не Владик пришёл, а енот.
— Вот беда… – приуныла Умыбра. – Ладно уж, так и быть. Расскажу тебе тайное средство. Потяни ты себя посильнее за хвост, трижды дёрни, – и соскочит волшебная шуба. Снова станешь мальчишкой.
— Спасибо, Умыбра Ивановна, – сказал воспитанный Владик. Извернулся, схватился за собственный хвост, потянул, трижды дёрнул, – хоп! – шуба и соскочила. Так стал Владик опять человеком.
Времени зря не теряя, он набросил шубу Умыбре на плечи. Шуба враз охватила колдунью, монтажная пена исчезла, и теперь уж Умыбра сама превратилась в большого енота.
Это так её напугало, что она, опустившись на все четыре лапы, помчалась стремглав из опасной квартиры. Прочь, прочь, скорее отсюда! Скорей в родной терем, подальше от страшного Владика! Пока он ещё что-нибудь не придумал!
Злоберман Мося, услышав, что хозяйка спасается бегством, заскулил и рванулся за ней прямо вместе с кастрюлей: со стороны казалось, будто кастрюля сама мчится к выходу.
Но Владик успел подхватить кастрюлю, потому что мама очень ею дорожила. А Мося, очутившись на воле, поскакала во всю прыть за Умыброй и вскоре скрылась из глаз.
Тогда Владик закрыл дверь на замок и ещё на задвижку. А для верности придвинул к двери ящик со старыми книгами.
— Всё, больше никому не открою. Хоть сто раз позвонят – даже к двери не подойду.
И Владик пошёл смотреть мультики.
Он сдержал своё слово. Ближе к вечеру в дверь позвонили. И ещё раз. И ещё. Целых десять минут дребезжал звонок понапрасну – Владик даже ухом не повёл.
Затем звонки прекратились, в замке что-то щёлкнуло, и вошли папа с мамой. Вернее, вошла только мама, а папа споткнулся о ящик с книгами – и с грохотом приземлился в прихожей.
— Ну, Владик, ну ты даёшь! – сказал папа, поднимаясь и отряхивая колени.
— Мы, оказывается, ключ забыли, – сказала мама. – Звоним-звоним, никто не открывает… К счастью, вспомнили, что у нас под половичком запасной ключ лежит, как раз на такой случай.
— Вы же сами сказали: никого не впускать, – напомнил родителям Владик.
— Вот оно что! – обрадовались мама и папа. – Это, Владик, ты молодец! А что, кто-нибудь заходил?
— Хулиган приходил с телеграммой, – поведал Владик. – Но я его не впустил.
— Правильно! – похвалил папа.
— Ой! – воскликнула мама. – Это ж, наверное, телеграмма от дяди Лёши! Я её третий день жду.
И мама побежала на первый этаж искать в почтовом ящике телеграмму.
— А больше никого не было? – спросил папа.
— Ещё приходил грабитель, – признался Владик. – Я тоже ему не открыл.
— Молодец, – сказал папа. – А чего он хотел?
— Говорил, мы соседей залили.
Тут папа схватился за голову и тоже убежал на лестницу, выяснять, всё ли у соседей в порядке.
А Владик вздохнул с облегчением. Он боялся, что родители спросят его про Умыбру, и тогда придётся признаться, что её-то он всё же впустил. Владик был мальчик не слишком послушный, но честный, и родителей обманывать бы не стал.
Но про Умыбру папа с мамой так и не спросили. Потому что, на самом деле, родители не слишком верят в злую колдунью и вообще в волшебство. Они просто пугают Умыброй непослушных детей, чтобы те вели себя хорошо и не открывали дверь кому попало.
Впрочем, надо сказать, что и сама Умыбра после этого случая потеряла веру в себя.
Из енотовой шкуры она, конечно, выбралась. Но по подъездам больше не ходит и детей не крадёт. И еноты её разбежались. Так что Умыбра теперь сама моет посуду, полоскает бельё и варит болотную кашу. А в свободное время читает журнал «Элль»: ждёт, вдруг там всё-таки напечатают её фотографию?
Ну а Владик теперь любит мультики про енотов. Как увидит на экране енота, всё бросает и мчится смотреть. Вот такой у него интерес к животному миру.
Ирина КИТОВА (Саратовская область, р.п. Базарный Карабулак) – диплом лауреата I степени в номинации «Литературное творчество для детей: стихи»
ШКОЛЬНЫЙ АВТОБУС
Едем, едем, быстро, быстро –
С ветром,
с пряником,
со свистом,
Со смешной табличкой «Дети»,
С бутербродами в пакете,
С облаками белой пеной,
Саша с Лёшей,
Аня с Леной,
Глеб – с зевотой в теле сонном.
Тёма едет с телефоном.
Едем, едем, едем, едем.
Бутерброд не первый съеден.
Набираем скорость быстро –
Двадцать,
сорок,
двести,
триста…
Ветки в окнах замелькали,
Мы в сиденья спины вжали.
Ощущаем красоту!
Набираем высоту!
Наш автобус – не автобус! –
То ли «Боинг»,
то ли «ТУ»!
Маша – левое крыло.
Даша – правое крыло.
А Кирилл – пилот в кабине,
Вот Кириллу повезло!
Полетели…
Ух ты!
Мааама!..
— Не волнуйтесь – в небе яма.
Покачнулись, пристегнулись,
Самолёт взлетает прямо.
Едем дальше, едем с песней,
С ямой (с ямой интересней!..).
Маша – левое крыло.
Даша – правое крыло.
А Кирилл – пилот в кабине,
Вот Кириллу повезло!
Ну а Владик, ну а Владик
Начертил в своей тетради
Лёгким радужным пунктиром
Как летели мы над миром.
МОРСКОЙ БОЙ
Я покорять люблю моря!
Сражений ванна ждёт –
В ней помещаемся и я,
И мой надёжный флот!
Бурлит и пенится волна,
Упрямо лезет в рот.
Спокойна будь, моя страна –
На страже я и флот!
Я – капитан. И захочу –
В морской иду поход!
Потом я – лётчик, я лечу!
Рокочет самолёт.
Потоплен вражеский фрегат!
И волны за кормой
Выходят аж за берега,
Когда в разгаре бой.
Фрегат, подорванный, горит,
Другой – тараню в лоб.
А мама снова говорит
Какой у нас потоп…
Окончен бой, мой враг на дне,
Волна в моей горсти.
Как хорошо, что долго мне
До берегов расти.
ХОДЯТ ПО НЕБУ СЛОНЫ
Наползая со спины,
Тесным караваном
Ходят по небу слоны –
Тучи-великаны.
Ходят низко над рекой,
Над Кремлём и школой.
Видно, очень нелегко
Быть таким тяжёлым.
Может, этот караван
Над речной столицей
К нам идёт из жарких стран,
Чтоб воды напиться?
Самый первый слон — суров,
Он шагает громко,
Он ведёт других слонов
И ещё слонёнка.
Гонит их издалека
Сильный ветер, слышишь?
Задевают их бока
Купола и крыши.
И придя на водопой
В день весенний жаркий,
Напоя́т слоны водой,
Самой вкусной, дождевой,
И сады, и парки!
ПОЛКАН
За калитку ни ногой!
Там Полкан – спина дугой,
Чёрный нос, большая пасть.
Как бы в лапы не попасть!
Проходите осторожно.
У него характер сложный,
Он – гроза окрестных улиц,
Он пугает местных куриц,
А для всех соседских кошек
Невоспитан он немножко.
Но Полкана любят блохи,
Знать, дела его не плохи.
День за днём, проходят сутки.
Он сидит в огромной будке,
Громко лает на колёса.
На Полкана смотрят косо.
И никто сегодня, в среду,
Не заводит с ним беседу.
Одинокий он. Наверно
От того характер скверный…
Вот забор знакомый.
— Эй, Полкан, ты дома?
Ну, привет, раз дома!
Ты – Полкан. Я – Рома.
КУДА УЛЕТАЮТ ВОЗДУШНЫЕ ШАРЫ?
Нас быстро и дружно разбили на пары.
Мы взяли себе по воздушному шару.
Ведь нужно успеть
Шарам улететь –
Овальным, цветным, круглолицым!
По школьной весёлой традиции.
Толкались шары возле рамы оконной:
Был красный, оранжевый, жёлтый, зелёный,
Большой голубой
И синий такой.
Я в класс опоздал и поэтому
Достался мне шар фиолетовый.
Полёт к облакам ожидался неблизкий.
Мы к синему шару писали записки –
С лучистой весной,
С мечтою простой,
С большими, как дружба, приветами!
И прыгал мой шар фиолетовый!
На школьной линейке, где флаги и клёны,
Взмыл красный, оранжевый, жёлтый, зелёный!
Летел за гурьбой
Большой голубой
И синий, как небо, с приветами!
Прощай, озорной фиолетовый!
Большие, цветные, весёлые, дружные…
Куда же шары улетают воздушные?
Я знаю! Шары,
Покинув дворы,
Уносятся, не возвращаются,
А в радугу все превращаются!
Скучает и смотрит на крыши и клёны
Тот красный, оранжевый, жёлтый, зелёный.
И машет рукой
Большой голубой,
И синий, как небо, с приветами.
И мой озорной фиолетовый!
СЛУЧАЙ НА УРОКЕ
Друг мой, Сашка, на английском *
Угостил меня ириской,
И, не ведая забот,
Я её засунул в рот!
Я жевал, в окно смотрел,
Где грача качала липа,
Не спеша ириску ел,
А она к зубам прилипла.
Не открыть мне вовсе рот!
Не везёт, так не везёт.
Зубы сжаты, сердце сжалось,
И в него проникла жалость.
От былого настроенья
И улыбки не осталось.
А учитель строг и грозен,
Вдруг меня поднимет, спросит…
Не смогу я отвечать, —
Если только промычать.
Для себя с огромным риском
Я пытаюсь съесть ириску,
Языком вовсю верчу
И завидую грачу!
Мне обидно, непривычно,
Но идёт урок обычный.
Даша тянет руку вверх –
Даша знает «на отлично».
Вот и Сашка у доски
С выражением тоски.
От беды на волоске
Димка топает к доске.
Даже Вероника с Таней
Тоже заняты делами –
Изучают модный глянец
По ускоренной программе.
Справа слышится: «Хау мач?» **
Парта слева тянет руки.
Не охвачены наукой
Только двое – я и грач!
Но простительно грачу!
Сашку ж я поколочу!
Не сдаётся мне ириска,
Я кривляюсь и пыхчу,
И летит в меня записка:
«Может, сходишь ты к врачу?..»
— Нет, тебе не нужен врач, —
Вдруг сказал мне с ветки грач…
Это было на английском.
Я с тех пор не ем ириски.
*английский – урок английского языка **How much – в переводе с английского языка «сколько»
ПРО ЭХЕ-ХЕ
А в застенной шелухе
За посудной горкою
Поселилось Эхе-хе
Очень-очень громкое.
По ночам на потолке
Тень его колышется,
«эхе-хе» да «эхе-хе»
Каждый вечер слышится.
Мы ему готовим квас,
Нарезаем хлебушка,
А оно, пугаясь нас,
Полюбило дедушку –
Сядет рядышком, когда
Дедушке не спится,
С ним рыбачит у пруда,
Топает в больницу
И на кресле в уголке
С ним читает книжицу.
Вероятно, с Эхе-хе
Веселее дышится,
Легче чешется живот,
Стонется, зевается…
Ну и пусть у нас живёт,
Раз дедуле нравится!
МАШИН КОТ
На столе стояла каша –
Каша пшённая для Маши.
Под столом обжора кот
Набивал себе живот.
Маша кашу не хотела.
Каша жалобно глядела.
Ну а кот совсем не прочь
Каше Машиной помочь!
Кот за стол уселся с Машей,
Начал он, конечно, с каши!
А потом, большой и грустный,
Он умял творог невкусный,
Вылакал кисель в стакане.
Что же Маша скажет маме?..
Проглотил печенья пачку,
Съел малиновую жвачку,
Дотянулся до буфета –
Съел цукаты и конфеты.
Стало маме интересно:
Как в кота всё это влезло?!..
Только кот не склонен к драмам –
Он легко глотает маму,
А за ней – тарелки, кружки,
Непослушные игрушки,
Незаправленную койку
И дневник с упрямой двойкой!
Распоясавшись к обеду,
Закусил сварливым дедом,
Съел бабулю, для порядка,
Ноты, циркуль и тетрадки!
Подкрепился школьной формой
И Солоновой реформой,
Галстуком, газетой, шляпой…
Поперхнулся только папой.
Весь докучный Машин дом
Влез в кота с большим трудом.
Размышляет Маша: «Что ли,
показать обжору школе?..»
***
Утро начинается с луча,
С тёплой и улыбчивой подушки,
С доброго, как поле, калача,
С чайного дымка в любимой кружке.
Утро начинается с носка
Под столом и с мордочки кошачьей.
Лето начинается с песка,
Земляники и жуков на даче.
Ветер босоногий в колесе.
Мажет щёки ягодная мякоть.
Летом мне не хочется совсем
Ни скучать, ни ссориться, ни плакать!
