***
В конце аллеи
Белым-бело.
Как будто лебедь
Поднял крыло
И тихо выронил
Два пера.
А кто-то выдумал:
– Зима пришла…
А кто-то высказал
Это вслух,
И лебедь выскользнул из рук.

БЕЛЬЁ

Боясь, что покачнутся стены,
Мы жили в уголке двора.
Бельё летело и летело,
Заняв наш двор ещё с утра.

Пугаясь ледяного ветра,
Катилось выгнутым бревном.
Наш двор, разутый и раздетый,
Ходил под нами ходуном.

Потом нас находила мама
И извлекала из угла,
Бельё от неба отрывала
И, словно облако, несла.

И было в доме слишком тесно
Пустым надутым рукавам,
И ждали мы, когда же треснет
Морозный ворох пополам.

Бельё не трескалось, лениво
Сползая к полу вдоль стены,
И превращалось нам на диво
В рубашки, майки и штаны.

ДОМА

Снег сегодня белый-белый,
А вчера был голубой.
Говорит мне мама: «Сбегай
На колодец за водой!..»
Выхожу, одетый модно,
Борода – сковородой,
Тороплюсь наполнить вёдра
Говорящею водой.
Проливаю половину,
Трижды делаю привал.
И снежком мне лепит в спину
Та, что в детстве целовал.
Смотрит мама: «Вывод сделай
И посмейся над собой…»
Снег вчера был белый-белый,
А сегодня голубой.

ХОЗЯЙКА

Там недовинчена гайка,
Здесь недомыты полы –
Ходит по комнатам Галька
И проверяет углы.

Вяжет по сотому разу,
Кажется, полупальто,
Сея за фразою фразу,
Словно играя в лото.

На пол опущена шалька,
Смята газетная весть.
Ходит по комнатам Галька,
Некогда Гальке присесть.

СОСЕД

Авоська с помидором,
На ватнике дыра.
Скончался под забором
Ещё позавчера.
Никто о нём не вспомнил,
Не бросился искать.
Он полежал и понял,
Что стало припекать.
Что снова загалдели
Живые кореша.
Что умер в самом деле —
Жива одна душа.

ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ

Трудные песни поются легко,
Лёгкие – трудно.
Спит балерина в горячем трико,
В зале безлюдно.
Сдвинуты в угол замок и луг.
Выход нескоро.
Спит балерина, оставшись без слуг
И без суфлера.
В средневековое кресло ушла
От заблуждений.
Спит, словно тайна морского узла,
Без сновидений.
Спит балерина. На детском челе
Облачко грима.
Спит, словно мошка в янтарной смоле,
Необъяснима.

ВСТРЕЧА

Словно закладка из толстого тома,
Дверь машинально входную закрыв,
Помните, вышли вы летом из дома,
Чтобы вплотную увидеть залив.
Этот поступок не делал вам чести.
Он оказался обыденным. Но
Вы почему-то застыли на месте,
Как водолаз перед спуском на дно.
Мимо вели настоящего мима,
Словно несли драгоценный улов,
Мима, который играет без грима
И не выходит из наших умов.
Чуть припадал он на левую ногу,
Очень печально смотрел в пустоту,
Словно вели его в гости к Ван-Гогу,
Вновь умирающему за версту.
Мим отрабатывал новые жесты,
Старые жесты он просто забыл.
Солнце пекло и стучало по жести,
Словно Ван-Гога никто не любил.
Немилосердно сверкала дорога,
Отодвигая субтильную тень.
Мим на глазах превращался в Ван-Гога,
Словно заглядывал в завтрашний день.
Встретились в нём проходящее лето
И синева предстоящей зимы.
Будет спектакль. Но не будет билета.
Больше не даст он молчанья взаймы.
… Вы возвратились к седому порогу,
Несколько раз посмотрев ему вслед.
И не пустились, увы, на подмогу,
Словно он ваш непутёвый сосед.
Встретив однажды на старой афише
Неповторимый его силуэт,
Стали вы жить и разумней, и тише,
Словно ван-гоговский автопортрет.
Как-то из чувства гражданского долга
Вставили имя его в разговор.
Помните, вышли вы летом из дома
И не вернётесь домой до сих пор.

ВОЗВРАЩЕНИЕ
                        Андрею Платонову

В центре Ишима есть площадь.
Там в восемнадцать часов
Я пробирался на ощупь,
Сгорбленный, словно засов,
Баба меня приютила,
Сдвинув под лавку детей.
Молча за стол посадила,
Словно пришёл из гостей.
Спал я, покоем убитый.
Спал, разряженный дотла.
Дети в меня, как в бандита,
Всматривались до утра…
Утром под дверью шептались,
Словно пришли отпевать.
Встал я, спросонок шатаясь,
Проклял чужую кровать.
Вышел. Ослеп. Отшатнулся.
Врос в позвоночник стены.
Так я однажды вернулся
С русско-германской войны.

ПОДСОЛНУХ

Ему свернули голову,
И он пошёл домой
По солнечному олову
Тропинкою прямой.
Проковылял вдоль стеночки,
Ведущей под навес.
Мы не лущили семечки,
Пока он не исчез.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

Двор истоптан гусиными лапами
Барахлит перегретый мотор.
Вышли все подчиненные на поле,
И открылся осенний простор.
Сохнет завтрак, забытый в загашнике.
Водокачка дрожит, как сверло.
У сельмага торчат однокашники,
У которых на сердце светло.
Руки грузно на руль опираются.
День становится всё горячей.
Вдоль дороги в райцентр пробираются
Вереницы колхозных грачей.

***
Не люблю на попутных ездить,
Останавливать и взывать.
Лучше всё-таки ровно в десять
На автобусе отбывать.

Лучше всё-таки дисциплина,
Лучше всё-таки подождать.
А попутные мчатся мимо
Так, что хочется зарыдать.

КОСАРЬ

Человек в расцвете сил
Луг размеренно косил.

Обойдя воронки гнёзд,
Распрямлялся во весь рост.

По прибытии господ
Утирал неспешно пот.

А когда закончил труд,
Оказался хил и худ.

ГОРОДОК

Зерноток.
Пугливая осока.
Городок
На фоне зернотока.
Вдоль реки,
Затерянной в суглинке,
Бьют вальки
По матушке-старинке.
Поворот.
Пустынная дорога.
Лунный брод
От стога и до стога.

НА СТРЕЛЬБИЩЕ

Рота потеряла пулемёт,
Третий раз прочёсывает луг.
Командир, черней, чем полевод,
Напрягает зрение и слух.
Сзади мы, растерянны и злы,
Изучаем местность в третий раз.
Пулемётчик, прячась от хулы,
Затерялся где-то между нас.
По ночному стрельбищу луна,
Словно поверяющий плывёт.
Крепко спит далёкая страна,
Верит, что найдётся пулемёт.

СТАРУХА

Среди болотец Подмосковья,
Непроходимых по весне,
Витает грешница Прасковья
Не наяву и не во сне.
Давно уж нет её товарок,
Снесён зачуханный барак.
Погожий день давно неярок,
Как предрассветный полумрак.
Давно не пишет и не едет
Отяжелевшая родня.
На пару дней осталось снеди,
А может быть и на три дня.
Природа чахлая прискорбно
Взирает на свое дитя.
Крепчают сумерки. Прасковья
С небес спускается, кряхтя.

ВАСЬКА

Последний из самых последних,
Из куртки лишь уши торчат,
Снует во дворах как посредник
Меж рослых парней и девчат.
Не знает ни в чём окорота,
Пролезет в любую дыру.
Как зверь защищает ворота,
Когда принимают в игру.
Квартал, равнодушный к дебошам,
То плач обжигает, то смех.
Родною страной недоношен,
Старательно тянется вверх.

ОСЕННИЙ РОМАНС

Роняет ветер лист
В сухие ковыли.
Я перед вами чист,
Как церковь на Нерли.

Уже скосила Русь
Тяжёлые хлеба.
Судить я не берусь,
Куда ведёт судьба.

Давно находит взгляд
Приметы перемен.
Дороги не пылят
И взять не могут в плен.

Далёкие леса
Вступают на холмы.
Скупой полёт листа
Понять не в силах мы.

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Почернело в лесу.
Почуднело.
Обезглавленным кажется лес.
Лишь сорока
строчит оголтело
В темноту
несусветную весть.
Почернело в лесу,
почуднело,
Как в заброшенном монастыре.
Каждый шорох
взведён до предела.
И мурашки
бегут
по коре.

ВЕРА

Часовня с иконой
Есть в поле пустом.
Ни пеший, ни конный
Не помнят о том.
Торопятся мимо,
Не смотрят вокруг –
Ведёт пилигрима
Не зренье, а слух.
Бессменно копаясь
В могильной пыли,
Часовня, как парус,
Маячит вдали.
Огонь её медный
Дрожит, как палаш.
И верует смертный:
– Часовня – мираж…
Колеблется воздух,
Двоится киот.
Часовня, как посох,
Свой возраст клянёт.
Глядит она зорко,
Как старец к беде.
Но нет горизонта
Прямого нигде.
Далёкие страны
Плывут стороной.
Свои у них планы,
Ход мыслей иной.
Они – пилигримы,
И ты пилигрим.
Они повторимы,
И ты повторим.
И только часовня
Не стала видней.
И небо бессонно
И вечно над ней.

1941 год

Женщина приехала на станцию,
Багажом всецело занята.
Протянула бережно квитанцию,
А в окне зияла пустота.

Застегнув навеки платье чёрное,
Женщина ушла от пустоты.
И несли молчанье удручённое
Железнодорожные мосты.

Занялась над миром ночь недужная,
Притаились тысячи огней.
Прыгала квитанция ненужная
Белою сорокой перед ней.

В ДВОРЯНСКОМ ГНЕЗДЕ

Резкий посвист.
Тень карниза.
Палисадника пила.
Здесь жила когда-то Лиза,
А быть может, не жила.
В крайнем доме, в середине,
А быть может, и в другом
О судьбе её рядили
За семейным пирогом.
Жгла веранда, будто линза,
Сожалений хоровод.
Здесь жила когда-то Лиза.
До сих пор ещё живёт.