28 декабря 2020 года исполняется 110 лет со дня рождения советского русского писателя Владимира Андреевича Мильчакова, одного из создателей Орловской писательской организации, ставшего в 1960 году её первым руководителем.

Владимир Мильчаков родился 15 (28) декабря 1910 года в деревне Ульяны Свеченского района Кировской области (ныне село Ленинское Котельнического района).

Девяти лет он остался без отца. Несколько лет беспризорничал, изредка попадая в детские дома.

В 1925 году вступает в комсомол и по путевке комсомола с 1926 года начинает работать в уголовном розыске. Работает в Алтайском крае, в Западной Сибири, в Казахстане, в Средней Азии. Позднее этот пе­риод его биографии нашел отражение в книгах «Загадка 602-й вер­сты», «Рассказы о недавнем прошлом» и частично в повести «Таких щадить нельзя».

Систематического образования Мильчаков получить не смог, а тяга к знаниям была велика. В 1938 году, подготовившись самостоятель­но, он поступает на исторический факультет Среднеазиатского го­сударственного университета.

В период учебы в университете появились первые стихи Мильчакова на страницах республиканских газет, а в 1939 году в издательстве детской литературы Ташкента вышел сборник его стихотворений.

В Великой Отечественной войне Мильчаков прошёл путь от сол­дата до офицера. Участвовал в штурмах Бреста, Кенигсберга и Бер­лина. После демобилизации в 1946 году некоторое время работал в редакции газеты Туркестанского военного округа «Фрунзевец», а затем в аппарате Союза писателей Узбекистана, где много лет был секретарем партийного бюро. В 1950 году Мильчаков окончил двух­годичную партийную школу и работал до 1955 года редактором журна­ла «Звезда Востока». В этот период он много пишет, его произведе­ния появляются в периодической печати и отдельными изданиями.

Повесть «Разведка идет впереди», изданная в 1949 году в Ташкенте, была переиздана в Москве и переведена на польский язык.

В 1951 году вышел сборник стихов «Всегда вперёд» и книга военных рассказов «Дорога солдата», посвященная освободительному походу Советской Армии за рубежом. С 1955 года Мильчаков целиком отда­ётся творческой работе. Это были годы наиболее активной творчес­кой деятельности автора. Повесть «Мои позывные — «Россия» (1956), которая пользовалась большим успехом, переведена в Бол­гарии. Повесть «Таких щадить нельзя» (1958) получила высокую оценку на декаде искусства и литературы УзССР в Москве.

Мильчаков выступал также как публицист и переводчик. С узбек­ского переводил произведения А. Мухтара, Ш. Рашидова, Миртемира, Мирмухсина и других.

В 1959 году Мильчаков переехал в Орел. В январе 1960 года здесь было создано отделение Союза писателей РСФСР, и он стал его первым ответственным секретарем. Мильчаков отдавал много сил сплочению Орловской писательской организации и работе с молодыми писателями.

В 60-е годы писатель создал инсценировки своих повестей «Раз­ведка идёт впереди» и «Таких щадить нельзя», которые были постав­лены на сценах Орловского и Владимирского драматических театров.

В 1964 году Мильчаков тяжело заболел (сказалась фронтовая трав­ма), но продолжал творческую работу. Вышла в свет повесть «Загадка 602-й версты», которая должна была стать началом цикла автобиографических произведений. Но осуществить свой замысел писатель уже не смог.

Мильчаков много работал над архивами Орловского подполья пе­риода Великой Отечественной войны, результатом этой работы яви­лась дилогия «Птенцы орлов».

В характеристике творчества Мильчакова, данной правлением Союза писателей РСФСР, говорится: «Насыщенная событиями био­графия коммуниста — борца (вступившего в партию на фронте) дала возможность В.А. Мильчакову создать галерею образов волевых, сильных людей, не ищущих легких дорог, идущих навстречу опасно­стям ради достижения общественно значимой цели, эти люди верны высоким идеалам революции, глубоко преданы своему народу и в слу­жении ему видят главную цель своей жизни».

Мильчаков неоднократно избирался депутатом райсовета и горсо­вета, был делегатом XI съезда Коммунистической партии Узбекиста­на, делегатом II съезда писателей РСФСР и V съезда писателей СССР.

За активную литературную и общественную деятельность Владимир Андреевич Миль­чаков был награжден двумя орденами «Знак Почета», двумя ордена­ми Красной Звезды и орденом Трудового Красного Знамени.

Умер 5 января 1973 года, похоронен на Троицком кладбище в Орле.

1 августа 2013 года, накануне 60-летия освобождения Орловщины от фашистских захватчиков, в Орле на доме № 5 по улице Гуртьева, где жил Владимир Андреевич Мильчаков, по инициативе Орловской областной организации Союза писателей России установлена мемориальная доска.

      

---

Владимир МИЛЬЧАКОВ

ПТЕНЦЫ ОРЛОВ
(отрывки из повести)

Перед вечером немцы велели согнать всех на площадь. По улицам поселка забегали юркие полицаи, еще не успевшие получить форму, но уже с черно-белыми повязками на рука­вах полушубков, телогреек и шинелишек. Они, пока не при­выкшие к новой роли, не решались заходить в дома, а стучали под окнами и, постепенно набираясь начальственного гоно­ра, кричали:

– Эй, народ! Выходи, кто есть, на площадь! Начальство требует.

Жители поселка один за другим потянулись к конторе совхоза, которую оккупанты оборудовали под комендатуру. Люди вначале шли каждый сам по себе, но по пути сбивались в кучки по три-четыре человека, тревожно перешептыва­лись, гадали о том, что их ожидает на площади. Толком никто ничего не знал, но слухов после ночного пожара хо­дило много, и хорошего ждать не приходилось.

Когда Дарья Ивановна с Верой вышли на площадь централь­ной усадьбы совхоза, весь народ был в сборе. Они подошли са­мыми последними.

Не много же осталось жителей в поселке! До войны, в дни революционных праздников, на эту площадь сходилось более трех тысяч человек. А сейчас, несмотря на все усилия полицаев, удалось собрать человек четыреста, не больше. Да и то здесь были почти одни женщины. Очень редко можно было увидеть мужчину — старика или инвалида. Почти не было на площади и молодежи. Десять-двенадцать девушек, сбившись в небольшую стайку, сиротливо жались друг к другу, со страхом поглядывая в сторону конторы.

А перед конторой, около трибуны, рядом с Доской почета возвышалась виселица. Опираясь ногой на верхнюю ступень­ку лестницы, прислоненной к одному из столбов, и навалив­шись животом на перекладину, немец в кургузой шинели закреплял наверху две веревки. Внизу стояла скамейка. Взо­бравшись на нее, второй немец проверял, хорошо ли сколь­зят петли и не слишком ли высоко они закреплены.

Убедившись, что все в порядке, немец просунул голову в одну из петель, окинул толпу насмешливым взглядом и вдруг, зажмурив глаза, вывалил длинный синеватый язык и, дергаясь всем телом, захрипел:

– Хр-р-р-р!..

– Ой, батюшки! — взвизгнула женщина в толпе. — Никак, кого-то вешать будут.

– Не вешать, а казнить, — прогудел в ответ мужской го­лос. — Вешают собак и предателей, а людей казнят.

Немец вытащил голову из петли, подергал веревку и, убе­дившись, что она надежно закреплена, подмигнул толпе:

– Гут. Карашо!

Соскочив со скамьи, он прошел мимо часового, стоявшего у крыльца, и скрылся за дверями конторы.

– Докладывать пошел… Ой, что же сейчас будет! Неужто нашли тех, кто хлеб сжег? — стоном прокатилось по толпе.

Второй немец, спустившись сверху, опрокинул лестницу, оттащил ее в сторону и аккуратно прислонил к подножию три­буны. Затем, окинув хозяйским взглядом виселицу, толпу на­рода, обгорелые развалины клуба и элеватор на противополож­ных сторонах площади и, видимо, найдя, что все сделано так, как надо, ушел в контору. На площади остались только жите­ли поселка да часовой-автоматчик у крыльца.

Погода становилась все хуже. Тучи опустились так низко, что было непонятно, почему они не цепляются своими лохмо­тьями за голые вершины берез, окружавших площадь. Ветер уже не налетал отдельными порывами, а дул непрерывно — яростный, сырой и холодный. Он свистел в голых ветвях бе­рез, тоненько скулил в порванных проводах электролинии, тревожно гудел в оконных проемах обгорелого здания клуба и руинах элеватора. Мокро, холодно и сумрачно было вокруг. Люди стояли хмурые и молчаливые.

На площади было тихо. Но в молчании толпы Вера чувство­вала не только страх перед завоевателями и перед тем, что сей­час должно совершиться: Вера интуитивно догадывалась, что ночной пожар встряхнул души людей. Кончалась власть рас­терянности, страха, мрачного отчаяния, овладевшая многими в первые дни вторжения фашистов. Значит, еще не все поте­ряно. Борьба продолжается, и от каждого зависит, примет ли он участие в этой борьбе или отсидится, переждет, покорно сгибая шею перед захватчиками. Вера была уверена, что каж­дый, стоявший сейчас на площади, сутулясь и хмурясь, решал для себя этот нелегкий вопрос.

Двери конторы распахнулись. Часовой у крыльца вытянул­ся и замер. Первыми торопливо прошагали четыре автомат­чика. Они встали по одному у каждого из углов трибуны и на­правили на толпу автоматы. Затем на крыльцо не спеша вы­шел офицер. Остановившись почти у самой двери, он несколь­ко мгновений внимательно разглядывал настороженную, мол­чаливую толпу.

На лице офицера холодно поблескивали стеклышки пен­сне. Рукой, затянутой в перчатку, он коснулся дужки пенс­не и снова неподвижно уставился на толпу. Казалось, немец ощупывает своим взглядом каждого человека на площади. Затем губы его покривились в улыбке, и он, неторопливо спустившись с крыльца, зашагал к трибуне. Поверх мунди­ра на плечи офицера был наброшен широкий черный плащ, блестевший так же холодно, как и стекла пенсне.

Следом за офицером легкой трусцой засеменил маленький плюгавый человек в мешковатом, явно не по росту мундире с ефрейторскими нашивками. Этого коротышку многие жите­ли поселка знали хорошо. До войны Иван Васильевич Краузин считался неплохим преподавателем немецкого языка. Но с приходом немцев он, превратившись в Иоганна Краузе, стал переводчиком фельдкомендатуры.

Коротышка догнал офицера лишь тогда, когда тот, подняв­шись по ступенькам, уже подошел к переднему барьеру три­буны. Коротышка пристроился рядом с ним. Несмотря на тра­гичность минуты, в толпе многие невольно улыбнулись. Офи­цер был высок. Барьер небольшой совхозной трибуны доста­вал ему чуть выше колен. Примерно на этом же уровне над трибуной торчали тощие плечи Краузе и его маленькая, сплюс­нутая с боков голова.

Но улыбки, едва появившись, угасли. Казалось, холодный ветер, с воем носившийся по площади, сдул их с лиц людей. Из дверей конторы вышел второй офицер, а за ним в сопро­вождении четырех автоматчиков и солдата, проверявшего пет­ли на виселице, появились приговоренные к смерти.

Высокий могучий старик с окладистой бородой и целой гри­вой седых кудрей на голове, а рядом с ним атлетического вида юноша, оба с туго скрученными за спиной руками, шли, окру­женные автоматчиками. Смертники были без рубашек. Лицо и грудь старика покрывали засыхавшие пятна крови. Не ме­нее жестоко фашисты истерзали и юношу. Его левый глаз закрывала огромная сине-багровая опухоль.

Несмотря на перенесенные пытки, приговоренные, собрав остаток сил, шли к месту казни гордо, с достоинством. Смерт­ников подвели к виселице и заставили подняться на скамью.

Солдат хотел надеть петли на шеи приговоренных, но офи­цер на трибуне запрещающе махнул рукой. Второй офицер, готовившийся фотографировать казнь, снял, на всякий слу­чай, возвышающиеся над толпой смертников две петли, бол­тающиеся над их головами, и заботливо спрятал аппарат в футляр.

– Мужики! — высоким фальцетом закричал Краузе, не об­ращая внимания на то, что девять десятых собравшихся на пло­щади людей были женщины. – Мужики! Слушайте внима­тельно! Господин обер-лейтенант Торн пожелал сказать вам не­сколько слов.

Обер-лейтенант заговорил звучным, привыкшим к громким командам голосом. Он произнес короткую, но резкую, как при­каз, фразу и умолк. Краузе сразу же перевел:

– Господин обер-лейтенант Торн желает знать, кому из вас известны эти люди. Отвечайте, не задерживайте господина обер-лейтенанта.

Многие из стоявших в толпе хорошо знали Павла Евстигнеевича Голубева — кузнеца из колхоза «Путь Ильича» и его внука Леню, лучшего в районе тракториста. Знали и молчали. Только неясный шорох, похожий одновременно на вздохи и всхлипывания, прошел по толпе, но шум ветра сразу же за­глушил его.

– Отвечайте! — снова визгливо закричал Краузе.

– Не надрывайся, глиста собачья, — собрав силы, прогу­дел старый кузнец. — Сказано, не здешние мы. Никто тут нас не знает, и вся недолга. Чего к людям пристаешь, недоносок!

Краузе, захлебнувшись от ярости, поднял к небу два сво­их сухоньких кулачка и с мольбой взглянул на обер-лейте­нанта. Но тот, даже не заметив, что его переводчику нанесе­но оскорбление, заговорил, обращаясь к толпе.

На этот раз он говорил долго. Голос его то добрел, звучал дружелюбно, почти ласково, то становился суровым, угрожа­ющим.

– Господин обер-лейтенант убежден в том, что многие из вас знают людей, которых сейчас он прикажет казнить, — стал переводить Краузе, когда офицер кончил говорить. — Но господин обер-лейтенант уверен, что казнь двух этих преступ­ников окажет на вас благотворное влияние и в дальнейшем у нас с вами не будет никаких недоразумений. Сегодня ночью они убили двух часовых и подожгли склад, где хранилась хорошая пшеница. Более двух тысяч тонн превосходной пше­ницы, подготовленной к отправке в Германию как дружес­кий дар признательности русского народа, благодаря злодей­скому поступку этих преступников превратились в пепел. Когда их стали ловить, то эти негодяи убили еще трех немец­ких солдат и ранили четырех. Они хотели убить и самого обер-лейтенанта господина Торна, но доблесть немецких сол­дат помешала этому злодейскому замыслу. Сейчас по прика­занию обер-лейтенанта этих преступников казнят. Господин обер-лейтенант советует запомнить, что так будет всегда. Каж­дого, кто осмелится действовать во вред германской армии или нападать на славного немецкого солдата, по приказанию господина обер-лейтенанта будут казнить. Господин обер-лейтенант приказал начинать казнь, — торжествующим тоном закончил Краузе и удовлетворенно вздохнул.

Солдат-палач вскочил на скамейку между приговоренны­ми и, схватив одну из петель, потянулся к голове старика. Но вдруг дрогнул и судорожно вцепился в веревку. Жители по­селка в изумлении увидели, как немец, скользя слабеющими руками по веревке, шатнулся и, не удержавшись на скамье, тяжело упал на землю, схватился руками за грудь и затих.

Никто ничего не понял. Не было ни выстрела, ни свиста пули, а мертвый фашист, скорчившись, лежал на земле.

Обер-лейтенант на трибуне изумленно дернулся и, шагнув к боковому барьеру, гневно начал:

– Вас…

Но кончить фразы фашист не успел. Конвульсивно взмах­нув правой рукой, словно стараясь отмахнуться от чего-то, пролетавшего мимо лица, он нелепо сунулся вперед и упал животом на боковой барьер трибуны.

Второй офицер, снова было вытащивший свой фотоаппарат, замер на месте, ошеломленный и напуганный.

– Партизаны! — первым опомнился и громко завопил Кра­узе, подбегая ко второму офицеру, так и застывшему с фото­аппаратом в руках. — Господин офицер, спасайтесь! Уходите в контору. Это не иначе партизанские снайперы бьют.

Воспользовавшись растерянностью фашистов, приговорен­ные о чем-то быстро переговаривались. Старик что-то при­казывал юноше, но тот не соглашался. Наконец старик утвердительно кивнул головой.

– Ладно, внучек, будь по-твоему. Не хочешь один, попро­буем вдвоем. Только не задерживайся, беги что есть духу. Я не отстану. А веревки кто-нибудь срежет.

– Да они и так уж еле держатся. Сам сброшу. Только ты, дед, нажимай. Не отставай.

– Запомни, внучек, бежим в разные стороны, — предупре­дил старик. — Встретимся ночью у дуплистой ветлы. Готовь­ся… — и после короткой паузы скомандовал: — Пошли!

Юноша на мгновение присел, стремительно соскочил со скамьи и кинулся в самую гущу толпы. Та отшатнулась, раз­далась перед юношей и сразу же сомкнулась за его спиной.

А старик? Старик тоже прыгнул одновременно с юношей, но не следом за ним. Собрав остаток сил, он рванулся и обру­шился прямо на растерянно столпившихся вокруг офицера автоматчиков. Два сбитых с ног немца покатились по земле. Но сам старик каким-то чудом устоял на ногах. Не давая вра­гам опомниться, он ударил офицера ногою в пах. Тот, заво­пив от боли, согнулся. Глухо стукнула короткая автоматная очередь. Старик упал, ударился грудью о землю, сделал по­пытку встать, но не смог. Только кисти его рук, туго связан­ных за спиной, то сжимались, в кулаки, то разжимались, словно стараясь что-то схватить и удержать.

Толпа хлынула с площади. В сутолоке Вера и Дарья Ива­новна потеряли друг друга. Лишь вбежав на улицу, ведущую к дому, Вера увидела свою спутницу. Дарья Ивановна стояла, внимательно вглядываясь в пробегавших мимо нее людей.

– Тетя Даша, вы меня ждете? — еле смогла выговорить запыхавшаяся Вера.

– А кого еще мне ждать? — сердито ответила та, крепко прижав девушку к себе. — В такой-то давке тебя и растоптать свободно могли. Да и под пули попасть нехитрое дело. Изве­лась, пока тебя увидела.

– Тетя Даша, знаешь, что я тебе скажу? — прижавшись к Дарье Ивановне, зашептала ей на ухо Вера. — Я ведь знаю, кто это был.

– Где был?!

– Ну стрелял кто, я знаю.

– Вот что, девушка, — всерьез рассердилась Дарья Ива­новна. — О таких делах на улице не болтают.

До самого дома Дарья Ивановна и Вера не сказали друг дру­гу ни слова. Лишь после того как дверь была заперта на крю­чок, хозяйка, понизив голос, спросила:

– Ну, что там тебе, Веруша, показалось?

– Не показалось, тетя Даша, честное слово, не показа­лось, — захлебываясь от торопливости и обуревавших ее чувств, зашептала Вера. — Я сразу, как только убило офицера, дога­далась, кто это сделал. Знаешь, кто? Это Саша стрелял!

– Кто-о-о? — протянула Дарья Ивановна, от изумления опускаясь на стул. — Да ты с ума сошла? Откуда здесь Саша?

– Не знаю, откуда, но стрелял он, — убежденно ответила девушка. — Ты видела, как стреляет Саша? А я видела. Сама видела, как он один раз попросил у Ивана Федоровича папи­роску, положил ее на камень, отошел на пятьдесят шагов и вы­стрелил в мундштук. Весь табак вылетел, а на папироске даже бумага не разорвалась. Вот так!.. Иван Федорович еще тогда сказал: «Молодец, Сашок! Хорошо стреляешь. Но все же это не высший класс».

– Да ты подумай, что ты говоришь, — стала разубеждать Веру Дарья Ивановна, но в ее голосе не было той уверенности, которой всегда отличалась эта многое повидавшая на своем веку женщина. — Ты только подумай! Такое дело только опыт­ному красноармейцу, а может, офицеру по плечу. А ведь Саша- то еще мальчик. Ему и семнадцати нет.

– Ах, тетя Даша, как ты не понимаешь! — обиделась за сво­его друга Вера. — При чем тут есть семнадцать или нет сем­надцати? Саша не мальчик, он комсомолец. Он всегда мечтал о подвиге. Я-то уж это хорошо знаю.

– Ну, ладно, ладно. Пусть будет Саша, — любуясь Верой, уступила Дарья Ивановна. — А откуда же он стрелял? Ведь выстрелов никто не слышал. Видать, издалека откуда-то.

Собеседницы долго еще строили разные предположения и догадки, пока Дарья Ивановна не спохватилась:

– Гляди-ка ты, заговорились-то мы как. Ведь уже ночь на дворе. Ложимся спать, утро вечера мудренее.

Вера засыпала. Перед глазами поплыли образы знакомых и дорогих лиц. Как-то неожиданно в комнате очутился Саша, такой, каким она его видела в последний раз. Поверх пид­жака — широкий ремень с тяжелой пряжкой, карманы пид­жака, набитые чем-то тяжелым, обвисли, на плече карабин…

Вдруг еле слышный, но тревожный звук разогнал овла­девавший девушкой сон. Кто-то чужой подошел к окну. Де­вушка испуганно и радостно вскинулась с постели. «Может быть, Саша, — подумала она. — Ведь он знает, что я не успела эвакуироваться».

На фоне окна вырисовался чей-то черный силуэт. И хотя рассмотреть лицо человека было невозможно, Вера сердцем почуяла, что это не Саша. Через окно в комнату заглядывал чужой.

– Тетя Даша! Тетя Даша! — испуганно зашептала Вера. — Там стоит кто-то… В окно смотрит…

– Молчи, — так же шепотом ответила Дарья Ивановна, и Вера с удивлением поняла, что тетка не лежит в постели, а сто­ит около двери в свою комнату.

– Молчи, — повторила она. — Я скажу, что ты больная. Лежи.

С минуту обе молчали, прислушиваясь, затаив дыхание. Хотя за стенами домика была полная тишина, обеим слыша­лись какие-то шорохи, звуки шагов. Вере даже показалось, что где-то лязгнуло железо.

Человек, заглядывавший в окно, не двигался. «Что он ус­тавился? — пронеслось в голове Веры. — Ведь ничего не рас­смотрит. Темно в доме».

Силуэт человека за окном исчез, и сразу же чей-то палец забарабанил по стеклу.

– За простенок спрятался, — шепнула Дарья Ивановна. — Боится пулю получить. Значит, не наш.

– Что делать будем, тетя Даша? — спросила перепуганная Вера.

– Открывать придется, никуда не денешься, — устало от­ветила Дарья Ивановна. — Ты лежи и стони.

В окно настойчиво и зло барабанил неведомый пришелец.

– Кто там? Чего надо? — громко окликнула Дарья Иванов­на, подходя к окну.

– Откройте! — донеслось с улицы. — По делу из коменда­туры.

– Днем надо приходить, — не двигаясь с места, ответила Дарья Ивановна. — Чего ночью людей тревожите?

– Приказали и тревожим, — донеслось с улицы. — Откры­вай, а то ломать будем.

– Ну уж и ломать, — упавшим голосом проговорила Дарья Ивановна. — Погоди, дай одеться.

Сейчас, когда не осталось никакого сомнения, что пришли враги, что надвигается нечто страшное, неотвратимое, Дарья Ивановна на несколько минут потеряла самообладание. Она заметалась по комнате, схватывая в темноте какие-то вещи, но тут же оставила их, опустилась на стул около стола и не­сколько секунд сидела, бессильно опустив голову на руки. Наконец она кинулась к Вере, присела на край кровати и, об­няв ее, горячо зашептала:

– Ты, главное, лежи, как больная. Стони, если сумеешь… Может, не тронут ироды… И запомни: придет кто ночью и че­тыре раза стукнет вон в то окошко — значит свой, пускай без страха. Если он спросит: «Почему вы не уехали в последних числах июля?» — расскажешь обо всем, что случится, что уз­наешь про немцев. Поняла?

– Поняла, тетя Даша, поняла, я все узнаю, — шептала Вера, прижимаясь к Дарье Ивановне. — Только как же ты одна-то? Может, нам вместе?..

С улицы нетерпеливо забарабанили в двери.

– Незачем нам обеим голову в пасть врагу совать, — суро­во сказала Дарья Ивановна, вставая с кровати. — Лежи, ты больная. — И, подойдя к двери, крикнула: — Ну, чего ломи­тесь? Оденусь и открою.

Не зажигая лампу, при свете коптилки, Дарья Ивановна оделась и впустила непрошеных гостей. В комнату вошли лей­тенант Гнивке, два немецких солдата и известный всему сов­хозу пьяница и хулиган Афонька по кличке Суслик. На ру­каве Афонькиного полушубка была повязка полицая. Войдя, он остановился у распахнутой настежь двери.

– Эта? — указывая на Дарью Ивановну пальцем, неуверен­но выговаривая, спросил Гнивке.

– Эта, эта, — закивал Афонька. — Она и есть Дарья Ива­новна — жена заместителя нашего директора.

– Да закрой ты, ирод, дверь-то, — напустилась Дарья

Ивановна на Афоньку. — Не лето ведь. Больной человек в доме.

– Кто? — задал новый вопрос Гнивке, указывая на ле­жавшую в кровати Веру.

– Прохожая это, — объяснила Дарья Ивановна. — За­шла переночевать, да и слегла. Тиф у нее. Тиф, говорю, у нее.

Вначале, не поняв объяснений Дарьи Ивановны, Гнивке подошел к кровати и хотел приподнять одеяло, но вдруг испу­ганно отдернул руку и отшатнулся.

– Тиф?! — почти вскрикнул он, уразумев наконец одно ­единственное слово из всего, что ему пыталась втолковать Да­рья Ивановна. — Тиф! Майн готт!

– Говорю, тиф, — подтвердила Дарья Ивановна. — А уж такая хорошая девушка. Сегодня перемогла себя, встала и все в доме прибрала, а к вечеру опять свалилась. Сейчас, похоже, без памяти.

– По всему дому, значит, разнесла бациллы, — глубоко­мысленно провозгласил от двери Суслик. — Господин лейте­нант, — окликнул он офицера. — Здесь тиф… Плохо. Плохо, говорю. Как есть, весь дом — одна сплошная зараза. Тиф, од­ним словом. Мы, — ткнул он себя в грудь, — вы, господин офи­цер, — указал он пальцем на Гнивке, — в одночасье заразить­ся можем. Уходить надо.

Лейтенант, отойдя к порогу, окинул взглядом комнату и, махнув рукой, приказал Дарье Ивановне:

– Ты одевайт! Пошель. Шнелль!

Когда топот солдатских ботинок и окрики фашистов, уво­дивших Дарью Ивановну, затихли в глубине улицы, Вера поднялась с постели и заперла дверь, которую Суслик так и оставил открытой. Ее и в самом деле пошатывало, как боль­ную. Еле добравшись до постели, она уткнулась головой в подушку и залилась слезами.

Кинувшись со скамейки под виселицей в толпу, Леонид Голубев испытывал только одно желание: скорее затеряться среди людей, стоявших на площади, раствориться среди них, стать невидимым для глаз фашистов.

Но прорваться через площадь Леониду удалось не сразу. В самой гуще толпы кто-то на мгновение задержал юношу и на­кинул на его плечи брезентовый дождевик, чьи-то руки нахло­бучили на голову шапку. Леониду некогда было рассматри­вать тех, кто это сделал. Пробормотав торопливые слова бла­годарности, он продолжал пробираться дальше.

Короткая автоматная очередь у виселицы поддала парню энергии и помогла ему. Шарахнувшаяся от выстрелов толпа понесла его с собою. Вместе с сотнями бегущих людей, теперь уже не отличимый от них, Леонид перебежал остаток площа­ди, обогнул развалины школы, но не повернул, как большин­ство бегущих, на главную улицу. За развалинами он вдоль ос­татков забора перебежал небольшой садик и скатился в гус­тые заросли глубокого лога.

Добрых три километра пробежал Леонид по логу. Лишь тог­да, когда легкие совсем перестали захватывать воздух, а серд­це, казалось, в любую минуту могло разорваться, он в полном изнеможении прислонился к стволу дерева. Все, что произо­шло в последние пятнадцать-двадцать минут, казалось Леони­ду нереальностью. Всего полчаса тому назад он стоял под виселицей, злой и затравленный, озабоченный лишь тем, чтобы никто — ни свои, ни чужие — не заметили, как страш­но ему умирать. И вдруг неожиданное, почти чудесное из­бавление. Леониду казалось, что все это ему снится, что сей­час он проснется в комнате совхозной конторы и ему снова придется стискивать зубы от боли и молчать, молчать, как бы ни бесновался, какие бы пытки ни придумывал допра­шивавший его фашистский офицер в пенсне.

Несколько минут Леонид отдыхал, прислонившись спиной к дереву, и чутко прислушивался. Теперь он уже не боялся преследователей. Он знал, что у гарнизона совхоза не было сто­рожевых собак, а на прочес всех окрестностей фашисты сей­час не решатся.

Леонид повременил еще несколько минут и, убедив себя, что дед, как условились, придет ночью к старой ветле, заша­гал в глубину зарослей. Ждать дальше вблизи совхоза, не имея при себе никакого оружия, было опасно.

В глубине леса было значительно теплее, чем в поле. Лео­нид остановился, прислушался, завернулся поплотнее в дож­девик и опустился на сухую, мягко пружинившую хвою. Чув­ство безопасности и покоя охватило юношу. Нервное напря­жение ослабело, и на смену ему пришли усталость и боль. Ле­онид надвинул поглубже шапку, привалился к подножию мо­гучей сосны и, подняв воротник дождевика, чтобы согревать дыханием грудь, решил отдохнуть час или два. «Дед все равно раньше полуночи к ветле выходить не будет…» — мелькнуло в голове, когда он пристраивался под деревом, стараясь поудоб­нее уложить избитое, ноющее тело.

Очнулся Леонид от холода.

Взглянув вверх, увидел небо, усеянное крупными звезда­ми. Значит, ветер все-таки разогнал тучи. Отдых восстано­вил силы. Правда, с земли Леонид поднялся не сразу. Каж­дое, даже самое легкое, движение причиняло боль, и юноша стискивал зубы, чтобы не вскрикнуть. Осторожно, шаг за шагом, разминая затекшие ноги, Леонид выбрался на опуш­ку леса. Взглянув на опрокинутый ковш Большой Медведи­цы, определил: «За полночь перевалило. Пора идти. Дед, на­верное, дожидается».

Зная, что ни в поле, ни в лесу сейчас никого из чужих не может быть, Леонид шел без опаски, открыто, не маскируясь.

Но вот и старая ветла. Она стоит у самого лога, окружен­ная мелким кустарником. К ней очень удобно подходить по отлогому скату, а если взобраться на вершину, то окрестные поля, перелески и даже совхозный поселок будут как на ла­дони. Проскользнув между кустов и подойдя почти к самой ветле, Леонид остановился. Кругом было по-мирному тихо и спокойно.

– Дед!.. — громким шепотом окликнул Леонид. — Дед, я пришел! Где ты?

Ему никто не ответил.

«Может, уснул в кустах? — мелькнуло в голове. Притомил­ся… Ждал меня и задремал…»

– Дед! — уже вполголоса позвал Леонид. — Я пришел!..

– Это ты, Леня? — окликнул кто-то за его спиной, Леонид прижался к стволу ветлы.

– Не бойся. Я свой, — продолжал тот же голос. — Я давно тебя увидел. Иди сюда.

– Кто тут? — хрипло спросил Леонид.

– Это я, Саша Гуртовой.

– Сашка!.. Ты зачем здесь? — все еще не доверяя, спросил Леонид.

– За тем же, за чем и ты, — донеслось в ответ, и Леонид почувствовал, что ответивший улыбнулся.

Негромко прошелестели кусты, и на прогалину вышел че­ловек. Леонид не мог разглядеть смутно белевшее в темноте лицо. Но все же он сразу убедился, что перед ним действитель­но Саша Гуртовой.

Леонид был лет на семь старше Саши. Для юноши это очень солидная разница. Они не дружили, но хорошо знали один другого. Леониду нравился любознательный и энергичный мальчик, а Сашка Гуртовой гордился знакомством с прослав­ленным трактористом.

– В самом деле это ты, Сашок! — обрадовался Леонид. — А я, понимаешь, деда жду. Обещал сюда прийти.

Саша ничего не ответил и не двинулся с места. Казалось, слова Леонида пригвоздили его к месту.

– Что ж ты молчишь, Сашок? — продолжал Леонид. — Ты здесь тоже кого-нибудь ждешь?

– Он не придет, Леня, — тихо ответил Саша. — Не придет твой дедушка.

– Почему не придет? — шагнул навстречу Саше Леонид.

– Павел Евстигнеевич не придет, Леня. Он не смог убе­жать, — повторил Саша, умолчав до поры о том, что старый кузнец сознательно пошел на смерть, чтобы спасти внука.

– Та-а-а-а-к, — растерянно протянул Леонид. — Не успел, значит…

Он безвольно скользнул вдоль ствола ветлы и тяжело опус­тился на землю.

– Не успел…

– По-моему, Леня, он не захотел бежать, — сев рядом с Ле­онидом, мягко проговорил Саша. — Павел Евстигнеевич не в толпу, а прямо на фашистов прыгнул. Двоих успел сшибить, ну и тут они его…

– Ты близко стоял? Хорошо видел?

– Я на вышке элеватора был. Это я стрелял.

– Ты?..

Опустив голову на колени, Леонид молча слушал рассказ Саши. Не поднял головы он и после того, как Саша замолчал. Так в полном молчании они просидели до тех пор, пока Саша, окончательно продрогнув, не окликнул товарища:

– Ну, хватит, Лень… Чего уж тут… Не вернешь.

– Деда не верну, — глухо, не поднимая головы, ответил Леонид. — Но дорого мне немчура за него заплатит. Я их не просто бить, я их как гадов травить буду.

В голосе Леонида прозвучала такая ненависть, что Саша невольно подобрался, словно Леонид говорил и от его имени.

– Пойдем, Леня! — позвал он. — Не до утра же здесь си­деть.

Леонид поднял голову, огляделся и, не двигаясь, безучаст­но согласился:

– Что ж, пойдем. До утра отшагаем километров пятнад­цать-двадцать.

– Двадцать километров? — удивился Саша. — Это куда?

– Куда пойдем, туда и придем. Надо к своим прибиваться. В одиночку много не навоюешь, — тоном старшего ответил Ле­онид, тяжело поднимаясь с земли. Прихрамывая, он подошел к одной из куч валежника, накопившегося на поляне, и ногой отбросил ее’в сторону. Но это резкое движение вызвало в его теле такую боль, что он застонал.

– Ты что, ранен? — встревожился Саша.

– Не ранен… Это… просто так, — ответил Леонид и, на­клонившись, поднял с земли карабин и наган. Но выпрямил­ся с трудом, усилием воли подавив стон. В нерешительности он вертел в руках оружие, не зная, что оставить себе, что от­дать товарищу. Наконец решился и, засунув наган за пояс, про­тянул Саше карабин.

– Не надо. Я пока обойдусь, — отказался Саша. Леонид удивленно взглянул на него и тут только разглядел, что в ру­ках у Саши была малокалиберная винтовка.

– Ты что, с этой пукалкой воевать думаешь? — удивился Леонид. — Так ведь из нее и зайца, который поздоровее, не убьешь?

– Зайца, конечно, убить трудно, — согласился Саша. — Он бегает быстро… А вот фрицев….

– Ну, ты скажешь… Фашист от нее и не почешется.

– Однако сегодня днем фашисты кувыркались, даже не ус­пели почесаться, — обиделся за свое оружие Саша. — Ты же сам видел.

– Постой, постой, — встрепенулся Леонид. — Так, зна­чит, ты их этой?.. — Он бесцеремонно отобрал у Саши малокалиберку и внимательно осмотрел ее. — Хотя, что же. От элеватора до виселицы не больше ста метров… Если бить в глаз или в висок…

– А я и целился так, — сказал Саша.

– Молодец! — Леонид без колебаний вытащил из-за пояса наган и протянул его Саше. — Держи! Дедов это… А стреля­ешь ты здорово. Снайпер. Мне бы так!

– Спасибо, — расцвел Саша. — А стрелять научиться не­трудно. Надо только тренироваться чаще. Жаль, что у меня только двенадцать патрончиков осталось, а то бы…

– Ну, пошли, — двинулся вперед Леонид. — Не отставай. Нам торопиться надо.

– Подожди, Лень. Я не пойду с тобой, — смущенно прого­ворил Саша. — Я должен остаться.

– Почему остаться? — Леонид повернулся к Саше и, при­гнувшись, заглянул в его лицо. — Ты что, тоже на задание по­слан? Кем?!

– Никем. Я сам по себе.

– Крутишь ты что-то, парень. Конечно, всем и каждому говорить о задании нельзя, но мне-то можно. Сам знаешь, за что меня фашисты повесить хотели. Да и поведу я к хорошим людям.

– К партизанам?! — обрадовался Саша.

– Ну, допустим, не к партизанам, а еще куда-нибудь, — неохотно признался Леонид. — Пошли, что ли!

– Не могу я, Леня, понимаешь, не могу.

– Да что ты в самом деле крутишь? — рассердился Лео­нид. — Говори толком!

– Человека мне надо увидеть одного. Тогда мы с ним вмес­те уйдем.

– Какого такого человека?

– Веру мне увидеть надо, понимаешь. Веру Волгину.

– Это дочку Данилы Семеновича, что ли?

– Ну да.

– А как она здесь очутилась?

– Долго рассказывать, — уклонился Саша. — Знаешь что, Леня, может, мы не сегодня, а завтра ночью уйдем. Сегодня в совхоз идти опасно. А завтра ночью заберем Веру и уйдем.-

– Да, задача, — протянул Леонид. — Дочку Волгина здесь оставлять негоже. У кого она приютилась?

– У Дарьи Ивановны.

– Вон оно что, — почему-то обрадовался Леонид. — Ну, ладно, уговорил. Остаемся на сутки. Только отойти от поселка надо. Здесь фрицы шарить будут. Нас искать. Нагнал ты на них страху, Сашок.

– Совсем не надо уходить, Леня. У меня есть где спрятать­ся. Я еще до войны нашел это место. Там только метров пять­десят по воде пройти надо. Но это пустяки, мы разуемся.

– А далеко отсюда твое убежище?

– Да нет, километра не будет. На Акатовской мельнице.

– На Акатовской? Там ведь ничего нет. Только вода и бугор.

– Вот, вот! Как раз под этим-то бугром и укрываться мож­но. Пойдем, сам увидишь.