Международный день детской книги возник в 1967 году. Инициатором создания праздника выступила некоммерческая организация Международный совет по детской книге. Идея получила поддержку и широкое распространение. Выбранная дата празднования – 2 апреля – имеет символическое значение: она приурочена ко дню рождения великого сказочника Ханса Кристиана Андерсена.

В наше время, как и всегда, огромную роль в социализации личности играет книга. Вхождение ребёнка в огромную книжную вселенную происходит в первую очередь с помощью литературы, специально созданной для детей. Именно детская литература питает ум и воображение маленького читателя, открывая ему новые миры, являясь мощным средством духовного развития личности.

Сегодня наша страница посвящена детской книге и детскому чтению. Предлагаем юным читателям стихи, рассказы и сказки орловских писателей.

Желаем вам приятного чтения!

---

Елена Благинина (1903 — 1989)
Евгений Зиборов (1922 – 1994)
Василий Катанов (1930 — 2020)
Анатолий Шиляев (1938 — 1987)
Вадим Ерёмин (1941 — 2009)
Юрий Оноприенко (1954 – 2020)
Владимир Муссалитин
Валентин Васичкин
Виктор Садовский
Татьяна Грибанова
Елена Машукова
Андрей Фролов
Светлана Голубева
Юрий Николаев

---

Елена БЛАГИНИНА (1903 – 1989)

Огонёк

Хрустит за окошком
Морозный денёк.
Стоит на окошке
Цветок-огонёк.

Малиновым цветом
Цветут лепестки,
Как будто и вправду
Зажглись огоньки.

Его поливаю,
Его берегу,
Его подарить
Никому не могу!

Уж очень он ярок,
Уж очень хорош,
Уж очень на мамину
Сказку похож!

Вот такая мама!

Мама песню напевала,
Одевала дочку,
Одевала-надевала
Белую сорочку.

Белая сорочка –
Тоненькая строчка.
Мама песенку тянула,
Обувала дочку,
По резинке пристегнула
К каждому чулочку.

Светлые чулочки
На ногах у дочки.

Мама песенку допела,
Мама девочку одела:
Платье красное в горошках,
Туфли новые на ножках…

Вот как мама угодила.
К Маю дочку нарядила.
Вот какая мама –
Золотая прямо!

Радуга

Дождик, дождик, не дожди,
Не дожди ты, подожди!
Выйди, выйди, солнышко,
Золотое донышко!

Я на радугу-дугу
Полюбуюсь побегу –
Семицветную-цветную
На лугу подстерегу.

Я на красную дугу
Наглядеться не могу,
За оранжевой, за жёлтой
Вижу новую дугу.

Эта новая дуга
Зеленее, чем луга.
А за нею голубая,
Точно мамина серьга.

Я на синюю дугу
Насмотреться не могу,
А за этой фиолетовой
Возьму да побегу…

Солнце село за стога,
Где ты, радуга-дуга?

Уморилась

Солнце жёлтым косяком
Улеглось на лавке.
Я сегодня босиком
Бегала по травке.

Я видала, как растут
Острые травинки,
Я видала, как цветут
Синие барвинки.

Я слыхала, как в пруду
Квакала лягушка,
Я слыхала, как в саду
Плакала кукушка.

Я видала гусака
У цветочной грядки.
Он большого червяка
Расклевал у кадки.

Я слыхала соловья –
Вот певун хороший!
Я видала муравья
Под тяжёлой ношей.

Я такому силачу
Два часа дивилась…
А теперь я спать хочу,
Ну вас, уморилась…

Евгений ЗИБОРОВ (1922 – 1994)

Ракетчики

Он стоял на стартовой площадке. Его узкий, сигарообразный корпус сверкал в лучах раннего солнца. Уже оркестр сыграл гимн Астролетчиков, провожающие ушли в бетонированные укрытия, а экипаж наглухо задраил входные люки. Ещё минута – и вспыхнут сигнальные лампочки на центральном пульте управления, взревут, выбрасывая снопы пламени, дюзы, и звездолет оторвется от Земли, направляясь к неведомым мирам…

— Внимание!..

Голос главного диспетчера космодрома, усиленный мощными репродукторами, прокатился над безлюдной долиной.

— Включить двигатели!..

Грохот потряс воздух, и звездолет окутался облаком белого дыма. Блеснули языки огня, сверкающий корпус корабля дрогнул и, словно нехотя, начал подниматься. Еще мгновение, еще оглушительный удар — и он взметнулся в небо…

Вот звездолет блеснул далеко вверху и — растаял. Только запоздавший свист докатился вниз к торжествующим людям.

Корабль ушел в Космос, унося на своем борту отважных путешественников — Юрика, Ромку и Наташу.

Хотите заглянуть в командную рубку звездолета?.. Пожалуйста. В ней сумрачно и прохладно. За низеньким столом, на котором мерцают разноцветные лампочки потрескивающего аппарата, сидит командир корабля — Ромка. Он напряженно вслушивается в шорохи и свист, приносимые радио из глубин Галактики.

— Увеличить скорость! — командует Ромка, и голос Юрика, словно эхо, отвечает:

— Есть увеличить скорость!..

Юрик сидит поодаль, его руки лежат на штурвале.

— Штурман, что показывает локатор слева по борту? — обращается командир звездолета к Наташе.

— Слева по борту вижу… Пеструху! Она на огород идет! Всю капусту потопчет!..

— Что?! Какую капусту? Что ты городишь? — Ромка фыркает и подскакивает к Наташе. — Дай взгляну!

Он приникает к узкой трубе и смотрит на светлый прямоугольник зеркала.

— Ну вас совсем!.. Пойду телку прогоню! — Наташа бежит к выходу.

— Стой! Там радиация! Смертельно!.. Надень скафандр! — Ромка пытается натянуть на голову Наташи старую маску противогаза, но взбунтовавшийся штурман отмахивается и выбегает из «рубки» — сумрачной старой землянки.

— Я тебе говорил, что с девчонками не только в космос не улетишь, но еще и дураком станешь… А еще штурманом ее назначил! — Юрик с досадой крутнул штурвал — старое велосипедное колесо.

— Без паники!.. И нечего бросать штурвал, товарищ пилот. Корабль входит в сферу притяжения неизвестной планеты. Включить систему торможения! — Ромка еще пытается командовать, но Юрик выбегает из землянки, оставляя в одиночестве своего командира.

Наверху ярко светит солнце, и Юрику приходится щуриться. Приложив ко лбу ладонь, он смотрит из-под нее на Наташу, которая длинной хворостиной гонит прочь шкодливую телку.

Через минуту к Юрику присоединяется мрачный Ромка. Ребята недовольно молчат. Вечно эта Наташка что-нибудь да испортит. Такая интересная, игра была. Никакой фантазии у Наташки нет.

Возвратившаяся Наташа лукаво посмотрела на ребят и с улыбкой сказала:

— А вы-то придумали в подземелье сидеть. Как кроты. Очень интересно, как же!.. А за капусту меня взгреют так, что держись!.. Не хочу я летать в подземных кораблях!

Ну что с нее взять? Честно говоря, Юрику тоже прискучило в такой ясный день сидеть в полутьме, хотя бы даже с переносным радиоприемником и перископом, сделанным Ромкой. Уж лучше побултыхаться в Берестянке.

Командир, лишившийся экипажа, сдался.

— Ладно, забирайте оборудование. Не одному же мне все тащить?

Вскоре походный радиоприемник, перископ и велосипедное колесо с парой резиновых масок вновь перекочевали на квартиру Ромки. Игра кончилась.

А день — он, по существу, только начался. Чем же теперь заниматься? Идти пескарей ловить?

— Давайте змея запустим. Нитки у меня есть, целые две катушки, — подумав, предлагает приятелям Юрик, но Ромка досадливо морщит лицо.

— Для змея ветер нужен, а где он? — И вдруг Ромку осеняет идея.

— Давай ракету запустим! Настоящую, а?

Это интересно. Даже Наташа перестает заплетать косички и внимательно слушает Ромку.

— Сконструируем сами, это раз плюнуть, — горячится Ромка. — А горючее для двигателя купим. У тебя гривенник найдется? — обращается он к Юрику.

— Зачем?

Чудак! Десять коробок спичек купим, головки с серой поотрежем, чем не горючее?.. Еще бы пленки достать, знаешь, как горит!

— У меня пленка есть. От старых диафильмов! — Наташа обрадованно хлопает себя по голой коленке. — Пройдет?

— Конечно! Тащи ее сюда! — Ромка вскакивает с места и бежит к сараю.

Через минуту от возвращается с отрезком тонкостенной медной трубки.

— Вот корпус для ракеты! С одного конца из жести остряк сделаем. А на другом поставим оперение. Вот и вся конструкция, поняли? Пошли делать, Юрик. А ты не сиди, тащи быстрее пленку!..

Наташа отправилась домой, а ребята к сараю. Здесь они отыскали несколько консервных банок и вооружились нехитрым инструментом. Ножницами вырезали рули управления и прикрутили их проволокой к трубке. Однако с носовой частью у них ничего не получилось. Хозяйка Ромкиной квартиры — старая Сидоровна — отняла у ребят ножницы и выгнала конструкторов из сарая.

— Целый день шлындают, шлындают, да еще вещи портить начинают. Ужо я вам задам, босоногие!.. Лучше за хатой присмотрите, я пойду постираю…

Вообще, Сидоровна была довольно-таки вредной старушкой. Невзлюбила она Юрика — и все тут. Дескать, городскому парнишке спокою не дает, ему отдыхать надо, сил набираться, а этот рыжий с панталыку его сбивает, голову морочит, за собой таскает… Так не удалась бы затея, если бы не Юрик. Отбежав за сарай, он подождал Ромку и зашептал:

— Видел лейку на бидоне? Тащи ее сюда. Она как раз подойдет.

Ромка заколебался.

— Понимаешь, чужая. Узнает Сидоровна, тогда как?

— Эх ты! Я гривенник не жалею, а ты старую лейку пожалел… Мы бы носик ей зажали плоскогубцами и — порядок!..

Ромка вздохнул, помялся, но вскоре лейка заняла свое место на корпусе ракеты. Затем Ромка принес алюминиевой краски и собственноручно покрыл ею корпус будущего космического разведчика. Ракета получилась почти как настоящая. Когда же Юрик намалевал на боку трубки алую звездочку, приятели залюбовались своей работой. Даже Наташа, которая принесла пленку и спички, с уважением посматривала на Ромку.

Теперь предстояло зарядить ракету. Под перочинным ножом захрустели спички. Отрезанные головки Юрик ссыпал в бумажный кулек, плотно закрыл его и сказал:

— Заряжать будем на берегу. А то как вспыхнет на дворе, тогда нас самих на Луну отправят.

И вот она, Берестянка… Спрятавшись в кустах, ребята быстро начинили трубку головками. Пленку решили не резать, ее просто скрутили и, оставив кончик снаружи, забили донное отверстие паклей.

— Где будем устанавливать?

— Да здесь же! Вот сюда три колышка забьем, а между ними ракету поставим. — Ромка срезал прямые палочки и воткнул их поглубже в землю. Ракету поставили между палочками вниз хвостовым оперением. Установка была готова.

— Кому запускать? — Юрик посмотрел на важничавшего Ромку и молчаливую Наташу. Ромка неопределенно хмыкнул и пожал плечами.

— Как тебе сказать. Я должен подавать команду… А ты подожжешь… А Наташа пусть за камень спрячется… Все-таки опасно…

Юрик затеребил рыжий чубчик и присвистнул.

— А если она трахнет и разлетится на куски?.. Руки поотрывает, тогда что?

Ромка подумал и с опаской отодвинулся от поблескивающей ракеты.

— Давайте я! — Наташа решительно подошла к Юрику и протянула руку за спичками. Синие глаза ее еще больше посинели, а на лице была написана непреклонная решимость.

— Ты спятила? — Юрик изумленно вскинул брови. — Разве ты можешь? Она как полыхнет — деваться некуда будет!

— Дай спички!

Только теперь ребята поняли, каков характер Наташи. Им вдруг стало неловко. У Юрика почему-то покраснели уши, и он решительно сказал:

— Ладно, без тебя управимся… Ромка, командуй!

А Ромка только этого и ждал. Он надул щеки и затрубил марш летчиков. Затем сложил рупором руки и протяжно сказал:

— Внимание! Внимание!.. Прошу очистить космодром от лишних лиц! — И, махнув Наташе, он отбежал вслед за ней к камню.

Дается старт межпланетному кораблю, первому звездолету Земли, который направляется на Венеру! Внимание!.. Включить зажигание!.. — Последние слова Ромка выкрикнул из-за камня.

Юрик вынул спички, посмотрел на небо, по сторонам, погрозил кулаком высунувшейся Наташе и глубоко вздохнул. Рисковать, так рисковать. Первые космонавты тоже ведь рисковали. Была не была!

Он чиркнул спичкой, нагнулся и поднес к пакле огонек. Вслед за этим ноги понесли его с неимоверной быстротой в сторону камня, из-за которого торчали две взлохмаченные головы.

— Затыкай уши!

Три пары рук одновременно выполнили команду. Глаза впились в остроносый цилиндр, из-под которого кудряшками вился дымок. Он становился все гуще и гуще, запахло горелой тряпкой. Затем что-то зашипело и вновь стихло. Ракета оставалась неподвижной.

— Что-то случилось, Ромка! Погасла, что ли? Надо глянуть!

— Постой!.. Дымит, видишь? Огонь еще к пленке не подошел… Смотри, смотри, начинает!..

Из-под ракеты показался язычок пламени. Потом он исчез, и густой дым окутал ракетную установку. И в этот момент раздался Наташин испуганный возглас:

— Ой! Сидоровна идет!.. Прямо к ракете!..

Сидоровна с тазом белья в руках вышла из-за камыша и, увидев клубы дыма, остановилась.

— Батюшки!.. Никак костер кто-то запалил… Ах, разбойники! Ушли и не загасили. — Сидоровна, качая головой, направилась к ракете. И в этот момент сердце Юрика не выдержало:

— Назад! Взорвется! Назад! — завопил он. — Не подходи!..

Сидоровна ехидно посмотрела на Юрика и ожесточенно погрозила пальцем.

— А, это ты опять натворил, рыжий!..

И вот тогда-то ракета и трахнула. Целый сноп искр ударил по земле. Что-то ухнуло и пролетело над камнем, обдав жаром лишившихся дара речи космонавтов, и плюхнулось в речку, разметав по сторонам брызги.

Ахнув, уронив таз, перепуганная Сидоровна повалилась на землю…

* * *

Когда ребята подбежали к ней, Сидоровна стояла на коленях, держась рукой за сердце, но увидев Юрика, она поднялась на ноги, схватила его за ухо и закричала:

— Ах шкодник! Я тебе покажу, как бомбы рвать! Вот тебе, вот…

Юрик стоически выдержал наказание. Только лицо его покраснело. Ну, что взять с глупой старухи? Разве она поймет?..

Ромка пытался было заступиться за друга, но благоразумие заставило его держаться в отдалении, и он вздыхал, готовый дать стрекача вслед за Наташей.

Под конвоем разгневанной Сидоровны Юрик был доставлен домой. Ну, а что дальше — не стоит рассказывать. Наука и искусство требуют жертв. А космос — тем более. Так сказал Ромка.

Василий КАТАНОВ (1930 — 2020)

Коньки

Мне купили коньки. Блестящие, с загнутыми го­ловками, они так ладно подошли к моим валенкам, ак­куратно подшитым дедушкой, что я как встал на них с утра, так и не разлучался с коньками до самого вечера.

Лёд на Оке был похож на стекло. Под этим стек­лом даже видны были пескари. Но мы с Васьком Про­ниным на рыб не смотрели. Некогда. Коньки сами уносили нас по реке к Альшани, Покановке и даль­ше. Вон уже и Кнубрь с горой Лихачевкой в сторону отошел. Хаты Кузнецовки показались.

— Далеко заехали, — тревожно напомнил мне приятель.

— Верно, — согласился я. — Дальше не поедем, а то в Кромы попадем.

На обратном пути морозный ветер еще крепче хватал нас за уши, обжигал щеки. За Альшанской церковью догорал закат.

Дома стал я раздеваться, разуваться, а мать:

— Посмотри-ка, что с валенками сотворил.

Глянул и обомлел: коньки острыми головками

прорезали подошвы. “Вот отчего, — подумал, — они так ладно сидели”.

Вздохнул и полез на печку. Лежал под одеялом и слушал сердитый мамин голос:

— Больше не поедешь кататься. Хватит! На та­кие коньки валенок не напасешься.

Грустно засыпал. Утром разбудил меня дедушка:

— Кататься поедешь?

И положил передо мной коньки: головки были под­пилены. Теперь они уже не казались такими надежны­ми, как вчера, но зато можно было опять кататься.

Скворцы прилетели

Груша стояла посреди сада и была выше всех. На это дерево и полез я с деревянным домиком в руках. Влез и укрепил домик на самом толстом суку. Спрыг­нул на мягкую землю, усеянную круглыми прошло­годними листьями, и стал ждать скворцов. Вот при­летел один. Сел у самого домика, попрыгал-попрыгал и нырнул в круглую дыру. Потом высунул нос, затем голову, черную, как сажа, и выскользнул, весь такой же черный. Что-то крикнул на своем языке.

Теперь-то я знаю что. Вот что:

— Брр! Не понравился мне твой домишко! Совсем не понравился. Фрр! Полечу-ка я лучше к твоему другу Петьке.

Я стоял под грушей и чувствовал себя самым не­счастным человеком на земле.

Воробьи прыгали у ног. Поглядывали острыми, маленькими глазками на меня и что-то говорили на своем языке. Теперь-то я знаю что. Вот что:

— Живи-живи весело! Мы будем жить в твоем домике. Чик-чирик! Чик-чирик!

Порхнули из-под ног. Полетели к домику. Осмот­рели со всех сторон. Побывали внутри. Поселились. А там вывели маленькие воробьи крохотных воробей­ников, и совсем в саду стало весело.

Я слушал, как заливаются на всю деревню сквор­цы в соседнем саду, и считал своего друга Петьку са­мым счастливым человеком на свете.

На горе

Ящерица жила на горе. Гора, изломанная овра­гами и овражками, нависала над Окой, опушенной лозами и тростниками. За рекой — наша деревня. Посреди этой деревни мы стояли и разговаривали.

— Мне, — говорю, — бабушка велела травы нарвать для нашей Рябки.

— И мне велели, — вздохнул Петька. — Иначе Зорь­ка молока не даст.

— Мне тоже надо идти за травой, — сказал Васек, которого мы за глаза звали Царевичем. В глаза не называли, чтоб не обидеть: прозвище все-таки.

Взяли мешки, перешли по плотине на другой берег и поднялись по каменистому дну Милаева ов­рага вверх. Нашли под березками место, где трава была высокой, тонкой и мягкой — не резала рук. На­рвали столько, что мешки набили доверху. Крепко завязали мешки, но поднимать на плечи не стали. Толкнули — они и покатились с горы, как бочки. Ве­село было смотреть, как мешки катятся и прыгают.

Мешки с травой внизу, а мы наверху.

— Давайте еще по горе походим, — говорю.

— Это можно, — обрадовался Петька.

— Отчего ж не походить? — согласился Васек Царе­вич. Ходили-ходили, ничего интересного не увидели.

— Тут одни камни да песок, — поморщился Царе­вич. — Даже травы не видать. Пустота одна. Лучше б уж зима была. На лыжах бы катались.

— Погоди зиму кликать, — рассердился я. — Луч­ше глянь под куст: там что-то шевелится.

Присмотрелись вместе: под кустом на краю ов­рага шевелилось и убегало от нас что-то длинное и очень проворное.

— Уж! — брякнул Царевич.

— Сам ты уж, — говорю сердито.

— Змея?

Тут уж я совсем вышел из себя.

— Книжки, — говорю, — надо читать. Это ящери­ца! Я такую на картинке видел.

— И я видел, — поддержал меня Петька. — Если ей на хвост наступить, то…

— То что? — загорелся Васек.

— А ничего, — хитро прищурился Петька. — Вот наступи, тогда и увидишь.

— Сам наступи, — насупился Царевич. — А может, она кусается?

— А ты видел у нее зубы?

—Не…

— Такого, как ты, укусить, — засмеялся Петька, — надо зубы большие иметь, как у волка.

— Или как у нашего Рябчика, — вспомнил я нашу собаку. Пока мы разговаривали, ящерица спряталась в траве. Искали-искали, еле нашли. Васек осмелел и наступил ей на хвост. Наступил и отдернул ногу: на земле лежал и шевелился хвост. А самой ящерицы и след простыл.

— Что же теперь будет? — растерялся Царевич.

— А ничего, — спокойно рассудил Петька, — у ящерицы новый хвост отрастет.

— Правда? — Васек посмотрел на меня.

— Правда, — говорю. — Книжки надо читать. Там и про это написано.

Мы спустились с горы, подобрали мешки с травой и понесли в деревню. Васек Царевич шел и вздыхал.

— Тяжело? — спросил Петька.

— Нет, — ответил он. — Ящерицу жалко. Сколько ей, бедной, ждать теперь, пока новый хвост вырастет.

Анатолий ШИЛЯЕВ (1938 — 1987)

Три зелёных месяца

Что такое лето?
Это много света.
Это листья и трава,
Это росная тропа.
Шелестят и светятся
Три зеленых месяца.

Июнь

Ярок, солнечен и юн
Начинается июнь.
Дышит свежестью река,
Зацвели ромашки.
А в коробке два жука
У меня в кармашке.
А по лугу посвист кос –
Это значит сенокос.

Июль

В июле солнце высоко,
А лес пропах грибами.
Вот стаи белых облаков
Над теплыми лугами.
В лесу под кустиком стоят
Грибы на толстых ножках.
На ветках ягоды горят
И просятся в лукошко.

Август

Лету в августе конец.
Взрослой птицей стал птенец.
Тяжелее дышит сад,
А на рыжих грядках
Дыни спелые лежат
В золотых заплатках.
Огород совсем зарос.
Лист желтеет у берёз.
Это по откосам
К нам крадётся осень.

Лужи

Лужи синие смеются,
Если солнце светит в них.
Но когда дожди польются,
Очень скучные они.
Черепахе – по колено,
Крокодилу в них – беда,
А когда ступает Лена,
Шевелится вся вода.

Корова

Все знают: корова даёт молоко.
Живёт та корова от нас далеко.
Жуёт она травку, водичку глотает,
Во сне вместе с нами порою летает.
А утром встаёт и опять на луга
Несёт своё «Му», и бока, и рога.
Идёт она снова за тем молоком
И лижет росы серебро языком,
И снова душистую травку жуёт,
Потом отдыхает.
Вот так и живёт.

Задача

Мы с другом весело живём,
Четыре яблока берём
И делим пополам.
По сколько яблок вышло нам?
Ещё внимательно послушай:
Затем берём четыре груши
И тоже делим пополам.
По сколько груш досталось нам?
Теперь задачу взвесьте:
По сколько же досталось нам
И груш, и яблок вместе?

Вадим ЕРЁМИН (1941 — 2009)

Умывание

Я умыл лицо под краном,
Очень долго вытирал.
И теперь я стал румяным,
Словно только что
Соврал.

Лепка

Мяли пальцы глину крепко,
И из глины вышла
Репка.
А из репки –
Бабка,
Внучка,
Дедка,
Кошка,
Мышка,
Жучка.

Надоела пальцам
Лепка,
И опять слепилась
Репка.

После драки

Три собаки
После драки.
Чтобы скуку разогнать,
Стали драку вспоминать.

Так навспоминались,
Что опять подрались.

Мои игрушки

У меня игрушек много,
Наберётся целый воз.
Есть железная дорога –
Все вагоны без колёс.
Есть военная машина
Без кабины и борта,
Есть безносый Буратино
И котёнок без хвоста.

Говорят мне:
– Больше хлама
В нашем доме не копи!..
Но прошу я маму:
– Мама,
Что-нибудь ещё купи!

Гвоздь

Гвоздь,
Забитый в табуретку,
На штанах оставил
Метку.
Как же это я забыл,
Что не весь его
Забил?

Новенький

В нашей группе новичок
Появился –
И молчок.
Он сидит совсем один,
Как полярник
Среди льдин.
Почему же, почему
Не подходим мы к нему?
Потому что новичок
Смотрит хмуро,
Как бычок.

Туман

С дальних просек и полян
Ночью к нам приплыл
Туман.
Двор пропал,
И сад пропал.
Над землёй клубится пар.
Если я с крыльца шагну,
То в тумане
Утону.

Бой

Наигравшись сам с собой,
Вызвал папу я на бой.
На него я налетал
Так, что папа мой устал.
И, забыв, что мы в бою,
Согласился
На ничью.

Магазин

Мы играем
В магазин.
Продаётся
Мандарин.
Я купил
Четыре дольки,
Продаю их снова
Кольке.
Говорит он мне:
– Смотри,
Почему их только
Три?..

Фаворит

Зашёл я в гости к Сашке,
А он мне говорит:
– Давай сразимся в шашки,
Я в шашках – фаворит!..

Расставили мы шашки,
И началась война –
Я Сашкины промашки
Использовал сполна.

Уже пробился в дамки,
К победе путь открыт!
Но жаловаться мамке
Помчался «фаворит».

Юрий ОНОПРИЕНКО (1954 – 2020)

Зайчистые места
(По мотивам народных поверий)

Был вислоух листопадничек, родился в последний сезонный помёт, в краснолесье.

Старая зайчиха беззлобно глянула на нового сынка, потоптала осеннюю траву стёртыми пазанками, сказала:

— Всю вы мою молодость выпили…

Сунула набрякшую титьку, напоила густым заячьим молоком — и ускакала куда-то на дальние овины, подтачивать литые тамошние кочанчики.

Вислоух поспал, проснулся и поплакал. Прохожая ушастая тётка остановилась, сунула ему холодный вкусный сосок, при этом проворчавши всё то же:

— Ох, сколько вы моей молодости выпили…

По всем луговым закрайкам да ровчикам лежали тугие листопадники, и каждая встречная зайчиха была им кормилицей — так у этого косого племени заведено.

Вот опять над ложбинкой прошуршало, и зайчишка привычно попросил есть. В ответ из кустов вылезло что-то хакающее, раскрыло слюнявую пасть, взяло ею вислоуха за шивороток.

Он покорно вознёсся, хлопнул мокрыми глазками на раскрытое перед ним поле с витым чернотропом и ничегошеньки про то не подумал — он не умел ещё думать.

— Зачем тебе этот сыроежка, — сказал человек, беря вислоуха из зубов собаки. — Только обмусолил. Теперь его кормить не станут.

Прикурил, окинул далёким взглядом поречье да весёлые рощи со взгорками.

— Зайчистые у нас места… Возьму его домой, кошка выпоит.

И посадил хныкающего младенца в карман, где пахло табаком. Здесь нюх зайцу так засорило, что он окончательно стал подозревать неладное. Но через два или три тихих недоумённых плача, перемежавшихся сном, его вытряхнули прямо под мягкое брюшко со знакомым молочным духом.

Эта кормилица никуда не спешила, лежала рядышком, лизала вислоуха по шёрстке — и он скоро понял, что это и есть настоящая мать.

Он выучил какой-то её звук и целый день его говорил.

— Смотрите, он мяукать пробует, — сказала дочка хозяина, часто щекотавшая его тряпичные уши. — Прямо настоящий мявушка.

Так прозвали зайца кошачьим слогом. Он не возражал; добросовестно пробовал выпустить когти и вынюхать мыша, но вместо того невзначай находил в углу двора мёрзлую водороину и показывал всем, как надо в ней залечь.

Хакающий Туз заставлял вислоуха освоить бесшумный ходкий порыск, а Мявушка делал петли и сколы; он любил твёрдый, не оставляющий следа наст-череп, и скоро сам приповадил пса бродить по снежной крепи.

Хорошая тут вышла компания. Даже хозяин любовался с крыльца, как они по зимнему саду хороводили: Тузина с девочкой да кошка с Мявушкой. Заяц, конечно, главный.

— Ну, шестипалое развитие! — хмыкал хозяин глубокомысленно и прокуренно.

Мявушка к нему ковылясто трепыхнёт, нос поднимет — а нос тот ведь сам собой, живая пуговка, и вокруг неё усы одуванчиком растопырены.

Вот так как-то вислоух по двору прыгает, а с улицы на него смотрит досужий ульятник Пирогов, у которого голова яйцом. Этот жадный пасечник — браконьер почти законный, поскольку числится в лесничестве.

— Как ты мне напоминаешь прошлого заю, — говорит Пирогов Мявушке. — Ночь была тихонькая, и он к стогу крадётся. Я  — свись; он — стоп торчком! Я его под звездой из ствола и выцелил в одну секунду. Воровскому зайцу всегда свистнуть надо — сразу станет дурак вкопанный… Ох, точно, твой дед был, с такой же пуговкой. Отдайте мне внучонка на обед, я вам незрелого мёду волью, всё равно никому не нужен.

— Пошёл вон, тухлый затылок, — гавкнул ему Туз.

— Яйцо в шапке, — поддержала мать-кошка.

— Ты, дядя Пирогов, вчера на свой капкан сел, — сказала застенчивая девочка Аня. — И ещё говорят, твой мёд потому не сахарится, что ты им шершня на людей растишь.

Скислый Пирогов покривился, будто сам себя понюхал, и пошёл прочь, кинув:

— А вот летом и увидите…

Угас день, за оградой померкла снежная черепица. Мявушка спросил, засыпая в сене:

— Что такое шершень?

— Это зуб змеиный летающий, — ответила кошка-мать.

Скоро солнце замолодело и зима кончилась. У сенника выросла жёлтая сосуля ростом в три морковки. Каждое утро нос Мявушке трепало новым духом: то запахом мокрой землицы, а то — травы-соковицы.

Потом тепло с неба полезло в заячий мех — и мех тоже полез клоками, цеплял за смородинный куст и там висел, просясь на гнездо сороке.

Сорока озирала облинявшего взрослого Мявушку с большой досадой: в рощах ей никто не верил про деревенского зайца, кошкина сына.

— Это, что ли, его шершень? — кивнув на неё, спросил Мявушка.

— Нет, это сорока, — ответила мать-кошка. — Воровка тутняя, у мертвеца карман обшарит.

— А зуб с дождём приходит, — добавил Туз, клацнув пустою мухой. — Он сверкучий такой.

— Его молнией зовут, — сказала Аня. — Но это не молния, а пироговский зуб, потому что Пирогов сам змей. Потому что мёду никому даром не даёт.

Через неделю-другую подплыла к селу первая гроза. Была она похожа на дым печной, только во всё небо; и пахло от неё не горелым, а погребом.

Кошка-мать повела вислоуха под крышу, но тут через забор свесился Пирогов и сказал:

— Вот мне сейчас сорока на хвосте принесла: что я, мол, такой жад, что у мертвеца карман обшарю.

У самого на плече колода, а из неё секомое выглядывает; пчёл не пчёл, ос не ос — шершень тот самый, в полоску. Блыснул глазом на веснушчатую Аню, она от страха даже села. Секомые перед дождиком все прячутся, их крыльца от воздушной воды враз мокреют, а этот наоборот весь распучился, лапой жало точит.

— Скажи, что я не жад! — кричит тем временем Порогов, дыша паром, точно змей.

Аня молчит. Как сорочью подслушку-переделку объяснишь? Да и правда в ней.

Не видя согласья, Пирогов гнилым ногтем щекотнул колоду; сверкнуло кругом, и шершень ударил девочку.

Упала Аня, где была. Из плеча жало будто стрела торчит, шевелится.

— Попей кровки и прилетай, — сказал Пирогов ему, как живому, и пошёл себе.

Осталась девчушка лежать посреди двора неподвижного, верные друзья-зверики у её ног застыли. Туча всё ближе, тополь у плетня молодым листом мечет.

— Спасать надо маленькую хозяйку, — вытряхая некстати пробудившуюся блоху, мотнул ухом Туз. — Иначе зачем мы тут во дворе и живём… Дай-ка я это жало выкушу.

— Постой, — сказала кошка-мать. — Пирогов не зря его растил так долго, в нём хитрость есть. Но я старое средство помню: его пересигнуть надо.

— Вот я и сигну, — сказал честный Туз, в три скока разбежался, прыгнул по-над Аней.

Жало выщелкнулось из девочкина плеча и смертно впилось в завалящую собачью шерсть.

Впрямь тайна была у этого змейского зуба: самонаводящийся он оказался, как ракета вражья.

Аня встала, туманный глазок приоткрыла; а Туз навзничь упал, лапа когтем вверх.

— Моя очередь, — дохнула кошка-мать, обернулась к Мявушке, сказала напоследок, вроде прощаясь: — Если что, не забывай: все кошки умываются не до еды, а после.

Прыгнула она высоко, размашисто, но шершень достал и её, играючи перескочил от собаки к кошке.

Под раскат грозы Туз поднялся на тряских лапах и отполз, а кошка с грозовой стрелой в боку мёртвая ударилась оземь. Искры бегали по ней, и злобное жало дрожало.

Вислоух выпукло посмотрел на мать, потрогал воздух носом и приподнял свои молодые пазанки с травы.

— Мявушка, не надо! — закричала ещё не совсем пришедшая в себя Аня. — Куда тебе, стой; ты у меня один кошачок остался.

Но заяц сделал вид, что не слышит, со всей юной прытью взметнулся он в прыжке.

Вверху его трепыхнуло и кинуло вбок. Мявушка подумал, что это его убивает жало, — но то была врождённая заячья скидка. Из-за неё Мявушка кубырнулся совсем не там, где думал.

И хорошо, что так. Обманутый скидкой зуб проскочил мимо зайца и с яростным сверканьем вонзился в прогонистый крепкий тополь.

Тополь на глазах потемнел, слоями полетел с него стонущий майский лист. Зашумел дождь — а когда кончился, дерево стояло голое и сухое.

Зуб торчал в нём целый месяц, пока тоже не высох. Тогда его срубили на дрова, с тополем вместе.

Мявушка всех учил скидкам. Кошка приносила ему розовую морковку.

Беззубый Пирогов остался с одной сорокой.

Владимир МУССАЛИТИН

Мальчик с парусом за спиной

Над домом, над крышей, над ветлами синело небо.

— Хорошо, — сказал брат, расправляя грудь, радостно потирая руки, — небо-то какое!

Мальчик взглянул на брата и догадался, о чем он думает: конечно, о своем самолете, о завтрашнем дне! И хотя на дворе было солнечно и тепло, мальчик вздохнул.

– Ты чего, браток?

— Хочу стать, как ты, летчиком!

— Давай, брат, давай. Беда, правда, свободных самолё­тов у нас сейчас нет. Что бы такое придумать?.. — Лётчик потер рукой широкий лоб.

«А что тут придумаешь, если нет свободных самоле­тов. Тут думай не думай — все без пользы», — решил маль­чик.

— Жаль, завтра улетать! Но в дороге я подумаю. Да и ты не сиди без дела. Идет? — Летчик протянул руку.

— Идёт! — сказал мальчик и в знак согласия протянул ответно свою. Крепко, по-мужски, пожали друг другу руки.

«Хорошо ему, – подумал мальчик. — Он — летчик. Сел и полетел. Куда хочешь! Хоть на Северный полюс, хоть в Африку. Вот жизнь. Мне бы так».

Мальчик весь день ходил по дому, не находя места. Он то надевал шапку с летной кокардой, то забирался в унты. Ему нравились вещи брата. В их деревне ни у кого не было таких вещей. И запах у всех этих вещей был незнакомый. Он даже и сам не сказал бы, чем пахнут они. Чем—то хоро­шим, самолетным. Он подумал, что брат завтра наденет все это и сядет в свой самолет. И улетит. А он останется здесь.

Но что бы такое придумать? Что бы такое… Может быть, парус? Вот здорово будет! И мальчик торопливо принялся за дело. Сделать парус оказалось просто. Мальчик положил крест-накрест лыжные палки, перевязал их посреди­не, натянул на концы старую простыню. Он поставил парус за спину, раскинул руки, даже зажмурил глаза, ожидая, что ветер тотчас подхватит его и понесет по огородам далеко в поле. Но ветер лишь слабо давил на простыню, она лениво выгибалась за спиной. Мальчик нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

Тут над домом застучал мотором зеленый двукрылый самолет. Его сизая тень легла на снег. «Брат! — подумал мальчик, стараясь запомнить большие цифры на крыльях, — Брат! Только почему он не помахал крыльями? Может, не заметил?»

Самолет весь был блестящим, сверкающим на солнце. Лыжи под самолетом были тяжелы и толсты, будто самолет тащил в когтях двух сытых поросят.

«Но где же ветер? Задуй сейчас ветер, он обгонит само­лет. Нужно в поле, за деревню, там ветру вольнее»,— поду­мал мальчик.

Но и в поле ветра было мало, А самолет улетал все дальше и дальше, ввинчиваясь своим крепким винтом в синюю стену неба. И мальчику стало грустно.

Но тут парус мягко приподняло над головой и упруго рва­нуло.

Мальчик повернулся спиной к ветру, присел, откинувшись всем телом на парус, и заскользил по февральскому жест­кому, как наждак, снегу. Лыжи неслись все быстрей и быстрей. Все мелькало и неслось навстречу и уносилось назад: снежные холмы, галки с растрепанными хвостами, култышки ив.

Ура! Видел бы его брат!

Но ветер вдруг утих. Видимо, прошел всей своей силой поверху, и лыжи пошли нехотя и наконец стали, словно приросли к снегу. Но мальчик был возбужден быстрой ез­дой. Ему хотелось скорости. Радостно крича, прихлопы­вая задниками самодельных лыж, он бежал дальше, увле­кая за собой парус. Он был сейчас как бы продолжением ветра.

—  А-а!..  У-а-а!..— кричал мальчик, надрывая голос, и громко смеялся.

В поле было просторно и бело от чистого снега. Мальчик кружился по полю, меняя направление. Он то бежал, держа свой парус под углом, то разворачивался навстречу ветру, и тогда парус, похлопывая, рвался из рук воздушным змеем в синее широкое небо, где растаял самолет…

Мальчик всякий раз добегал до конца поля, где оно обрывалось к узкой речке. Ему хотелось, чтобы ветер толкнул его в спину, чтобы он сразу перелетел через этот обрыв. Страшно и сладко было думать об этом. Мальчик хватался за жиденькие ветки коричневого куста и боязливо озирался: не подслушал ли ветер? И он скорее бежал наверх, таща за собой парус. И снова бежал по полю, ловя старой просты­ней ветер, и снова, как бы невзначай, заезжал на край поля, чтобы опять заглянуть в глубину обрыва.

Весь день на виду у деревни носился по полю мальчик с парусом за спиной. И взрослые, наблюдая за ним, говорили завистливо: «Ишь, до чего додумался, пострел!» Но мальчик не слышал разговоров. Ему было хорошо одному на своих лыжах под высоким просторным небом.

– А-а-а!..    У-а-а!.. – захлебываясь   от   ветра,   кричал мальчик и мчался  вперед, зажмурив   глаза  от солнца  и снега.

Валентин ВАСИЧКИН

Зимний пейзаж

Белого инея белое кружево
Падает с веток белых берёз.
Белый дымок из деревни разбуженной
Ветер за белое поле унёс.

Белые крыши и белые слеги
В сполохах белых белого дня.
И вдоль деревни по белому снегу
Белые тени бегут от меня.

***
Мерзнут ели и берёзы,
Наступили холода.
И у дедушки Мороза
Стала белой борода.
Он пришел к нам в длинной шубе,
Потирает красный нос.
Уле, Гале, Вике, Любе, —
Всем подарки он принёс:
Вафли, пряники, конфеты:
«Чайку», «Ласточку», «Мечту»;
Всем дарил он, но при этом
Не досталось лишь коту.

***
И прихлынули волны тепла!
Солнце разом прибавило света.
У летка копошится пчела, —
Очевидно, привиделось лето.

Ну а мы ожидаем грачей;
И, весне запоздалой в угоду,
С белой крыши ручей-казначей
Собирает по капельке воду.

Снег уже потемнел и набух,
А сосульки горят, как рубины.
И скворцам комнатушку, на двух,
Завтра дети сдадут на рябине.

Сердце апреля

Оконца выходят на юг,
А двери — к восходу.
И солнце всё чаще, как друг,
Приносит погоду.

Лучи его жарким крылом
Капель отогрели.
Похоже: стучит под окном
Сердце апреля, —
Тук-тук, тук-тук…

Шлёп да шлёп

На полях проклюнулись проталинки,
По дороге — полая вода.
Вместе с ней,
испачкав грязью валенки,
К северу уплыли холода.

Я обул красивые сапожки,
Маме ни за что не расскажу,
Что теперь хожу не по дорожке,
А по лужам с Димкой я хожу.

Шлёп да шлёп —
летят, искрятся брызги,
Шлёп да шлёп —
вода мне в сапоги.
Шарик от меня умчался с визгом,
Словно не друзья мы, а враги.

Шлёп да шлёп —
и я по пояс в яме!..
И теперь понятно для меня:
Снова отругает меня мама,
И не обойдётся без ремня —
Шлёп да шлёп…

***
Первой увидала его Вика,
Я сестрёнке верить не хотел,
А она кричала:
— Посмотри-ка,
Скворушка к нам с юга прилетел!
Я — за дом,
а там, на старой вишне,
Где птенцов он выводил не раз,
Скворушка уставший,
еле слышно
Песенку разучивал для нас.

Впереди зелёный май,
а дальше — лето,
Сколько ж надо сил ему иметь,
Чтоб до лета красного —
с рассвета
До рассвета — мог он песни петь!

Ёжик

Раскричались над садом дрозды
И проснулся испуганный ёжик.
Под сиянием ранней звезды
Вышел он за порожек.

Это кто же лишил его сна?
Видит: звёздочка светит высоко,
Вьются птицы над садом… Весна!
А он с осени спит, лежебока.

Ёжик встал и — живая душа,
За всю зиму не съевший ни крошки,
Босиком по садовой дорожке,
Прошлогодней листвою шурша:
Где бы что-то найти бы поесть.

Птицы добрые добрую весть
Принесли на закате.

Виктор САДОВСКИЙ

Солнце

Оно, уставшее под вечер,
Крутым холмам окрасив плечи,
Неспешно скатится с небес
В свою обитель – тёмный лес.
На зорьке молочка парного
В ложбине солнышко попьёт
И пред дневной работой снова
С улыбкой на́ небо взойдёт.

Мороз и Ромкин нос

Ромка вышел на мороз,
Покраснел у Ромки нос.
А потом вдруг побледнел,
Стал похож на классный мел.
Можно Ромку за нос взять,
На доске пример решать:
Два, плюс два,
Да минус три –
Будет единица.
Ромка, нос скорее три,
Может отвалиться!
Мальчик нос потёр снежком,
Прокатился с горки…
И учиться стал потом
Только на пятёрки.

ЗАГАДКИ

1. Кто такой?

Кто-то в зарослях бамбука
не залаял, не захрюкал,
не заржал, и не завыл, –
очень громко затрубил?
Хоботастый и ушастый,
бивнешироколобастый.
Ну, конечно, это он,
толстокожесерой масти,
колоннадоногий – (слон).

2. Корова

Эта страшная корова
Даже солнце поборола.
Черная.
Мохнатая.
Вовсе не рогатая.
Как посмотрит на ребят,
Все ребята сразу спят.
Лишь к утру уходит прочь.
А зовут корову – (ночь.)

3. Зелёный поезд

Дед Мороз — Красный нос
Сел на белый паровоз.
Вместе с бабушкой Зимой
Им давно пора домой
К белому медведю,
На холодный полюс.
Потому-что едет
К нам зеленый поезд.
Лес очнулся ото сна,
Значит, едет к нам – (весна).

4. Волшебник

Трёхглазый волшебник над нашей дорогой,
Он смотрит за нами и зорко и строго.
Он как часовой на дорожной границе,
Ты можешь вполне на него положиться.
Посмотрит он глазом, как яблоко красным —
Жди жёлтого глаза, дорога опасна.
Вот желтый зажёгся, но ты не спеши,
Ведь нет на дороге ещё ни души.
А вот и зелёный! Теперь — проходи,
Дорога свободна опять впереди.
Полезная штука, прекрасный прибор.
Все знают его и зовут – (светофор).

Татьяна ГРИБАНОВА

Марсик

Саня обожал собак. Его друг Петька разгуливал с Джульбарсом. Лёшкин отец, охотник, иногда позволял сыну выгуливать сеттера. Даже Лёлька повсюду таскалась с визглявой болонкой Клеопатрой.

На голове у Клео, так называла собачку Лёля, красовались разноцветные резиночки и бантики. Видно было, что балонку любили, о ней заботились и холили. Наверно, из-за того и характер у неё прескверный. В их компании она самая капризная. Даже  высокомерные Джульбарс и Петька забывали иногда зазнаваться и носились по подгорью вместе с остальными. Другое дело — Лёлькина болонка. Пыль она презирала, дождь ей противопоказан, а уж о грязи и говорить не стоит. Только на ручки! И непременно семечки ей подавай. Клео ухитрялась их расщелкивать, а шелуху, как всякая воспитанная собака, выплёвывала Лёльке на ладонь, чем та невероятно гордилась.

Ну их, девчонок этих! Если у Сани будет собака, то, конечно, только кобель, настоящий, породистый. И чтоб уши торчком, и чтоб мускулатура под шерстью играла.

Мама у Сани работает в местной столовке поваром. Однажды, возвращаясь с работы, обнаружила она на столовском дворе, у ящиков с отходами месячного кутёнка. Подбросили на прикорм. Щенок был настолько хорош, что, вспомнив о давней Саниной мечте, она принесла его в авоське домой.

Саня, набив портфель всякой всячиной (учебники  уже не заталкивались), сидел у телика. Из кухни выползал запах бабулиных плюшек и мешал смотреть мультик. Но разве мог  Саня променять на какие-то  ватрушки очередное приключение инопланетянина Лунтика, прижившегося (вот уже какой год) на Земле!

Незаметно вошла мама и положила найдёныша рядом с Саней.  Мальчишка мельком взглянул на клубок пёстрой спутанной шерсти, но, увлечённый забавной историей, не смог оторваться от экрана.

Комочек полежал-полежал и зашевелился.  Зачуяв тепло, а может, плюшку, которую бабуля сунула Сане в руку, кутёнок затыкался мальчику в бок и полез поближе к пахнущей ванилью сдобе. Саня остолбенел, обнаружив у себя на коленях невероятное существо.

Он настолько обрадовался подарку, что позабыл и Лунтика, и то, что завтра рано вставать в школу. Весь вечер рылись они с мамой в книжках, пытаясь определить породу щенка, подбирая достойную кличку.  Дело осложнялось тем, что кутёночек был такого возраста, что признаки его выразительной внешности подпадали под разные породы.

—Уши спаниельи, значит, из него спаниель вырастет, на уток с ним ходить станем, — мечтал Саня.

— А нос? Нос точь в точь, как у колли. И галстучек белый! – не соглашалась мама.

— Колли рыжие или чёрные.  А он – пегий.

— Меланжевый, — поправляла мама, вспомнив о шерсти, из которой вязала сыну свитер.

— Может, он терьер или шнауцер? – окончательно сбившись с толку, спрашивал Саня, — и бородка, и чёлочка… Надо к Петру Филимоновичу в лечебницу отнести, пусть подскажет.

—А назовём-то как? — поинтересовалась мама.

— Как его такого назовёшь? – вздохнул мальчик.

— Может, – Марсик?  Раз уж он неопознанный.

Так и прижилась эта инопланетная кличка за щеночком.

Саня и Марсик стали такими закадычными друзьями, что  мальчишке было совершенно безразлично, какой масти его пёс, и породистый ли он вообще. Всё свободное время они проводили вместе, а когда бабуля отлавливала Саню готовить домашние задания, Марсик ни за что не хотел сидеть во дворе и носился по улице с другими собаками.

Щенок заметно подрос и всё больше смахивал на собаку водолаза.  Правда, шерсть его была заметно длиннее.  Всех виданных и невиданных в природе оттенков.

Зимой Саня укатывался на лыжах так, что на ночь промёрзлые мальчишкины штаны ставили оттаивать у печки. Набегавшийся Марсик, гремя ледышками, подбирался тоже поближе к теплу. За вечер он переходил несколько раз с одного места на другое, а бабуля подтирала лужи.

— Постричь его, что ли? – ворчала бабушка.

Марсик виновато опускал голову и норовил  за принесённые хлопоты лизнуть старушке руку.

— Ну ладно… чего уж, — сжаливалась бабуля, — и ножни овечьи кудый-то запропостилися… Да и простудишься,  небось, без лохматов — то.

На зимних каникулах Саня уехал в город к тёте Маше в гости. А Марсик без пригляду с утра до вечера бегал в компании разномастных Полканов, Белок, Чернушек и Мухтаров, показываясь во дворе только для того, чтобы похлебать или погрызть чего-нибудь. Иногда  забывал даже о еде.

После Сретенья отмели последние февральские метели, дни стали ясные и звонкие. Морщинистое зимнее небо  разгладилось, помолодело.  Солнце улыбалось в каждой лужице. Сугроб в палисаднике осел, и из-под него через весь двор за ворота понёсся искрящийся золотыми рыбками ручей.

Саня вырывал из тетрадок листы и сворачивал кораблики. Подобув в резиновые сапоги вязанки, провожал свои бумажные судёнышки. Бегал за пронырливым ручьём под гору, убирал на его пути заторы, чтобы кораблики могли выйти в открытую воду, на речной простор.

Марсик стал совсем взрослый. Поубавил прыти, ходил в развалку. Санины кораблики его не интересовали.

— Ожирел ты, Марсик, за зиму, отъелся, — подшучивал над другом Саня. — Погоди, лето подойдёт, набегаешься за моим великом, сразу в форму войдёшь!

Март —  месяц хлопотной. Зарождается весна, а с нею и вся живность. Неделю назад Милка принесла сразу двух теляток.

— Не водилось это за ней. Надо же удумала! Двойня! Намаялась, голубка моя, — жалела бабуля корову и подкладывала припасённого для такого случая самого духовитого сена, с донничком да с чебрецом.

В сарае сладили буржуйку и подтапливали, чтоб молодняк не подмёрз.

В сенях не пройти. В хоботных ивовых корзинках восседают гусыни. Такие злые, что бедному Марсику не прошмыгнуть.  Вытягивают шеи и щиплют его за лохматые бока. От греха подальше пёс ушёл на вольный воздух, под сарай. Долго ещё придётся Сане в одиночку отбиваться от зловредных гусынь, пока не выведут гусеняток.

Пугливая уточка Груня уже ходит по кухне с десятком крохотных желторотиков. Она всего на свете боится и старается запрятать свой выводок в укромное местечко: под стол или того интересней – под печку. Выбегут утятки, почебурахаются в тёпленькой водице на сковородке, поклюют рубленого яичка, и бегом за матерью.

Ночью бабуля несколько раз выходила в сарай, а утром показала Сане мокрого, завёрнутого в старую шаль, кудрявого козлёночка. Рябая коза принесла.

Устаёт бабуля, хлопотно ей. Вчера вот свинья Параскева подарила ей восемь поросяток. Саня ходил в сарай посмотреть. Беленькие, гладенькие. Лежат рядочком, подвизгивают. А мамаша развалилась на свежей соломке, ухает, вздыхает.

Пятнашка окотилась на печке, а потом за шиворт перетащила всех котят к Сане на кровать.

— Значит, очень любит тебя Пятнаша. Кого любит, тому и доверяет, — заметила бабушка.— А кудай-то Марсик запропостился? С вечера не видать. Поднимайся, оладьев напекла, стынут.

— Марсик оладушки любит, издали чует, уже бы давно у двери крутился. Куда ж он пропал?

Саня оделся, прихватил оладьев и выскочил за дверь. Пробежался по двору. Пёсика не видать.

— Марсик! Марсик! – забеспокоился мальчик.

Под амбаром кто-то заскулил.  Тоненько-тоненько. Марсик так пищать давно не умеет. Подбежал Саня, смотрит: на сене лежит довольный Марсик, а рядом пять щенков.  Один на Петькиного сеттера смахивает, у другого пятнышки над бровками, точь в точь, как у Джульбарса, третий – вылитый Марсик, а два последних Саня не отгадал, на кого похожи.

— Саня, что же ты на распашку, грипп подхватишь, — на крыльцо выглянула бабушка.

— Бабуля!.. – только и смог сказать мальчик.

Подошла бабушка, всплеснула руками.

— Март, внучек, март… А Марсика Марусей станем кликать.

Елена МАШУКОВА

Потому что волшебный

 Вот так живёшь-живёшь, вдруг – бац! – и «двойка» по природоведению. И тема-то пустяковая: «Физические явления». И правило Стасик знал: «Физические явления бывают механические, световые, электрические и так далее». Папа всегда говорит: «Ты, сынок, главное – правила учи, остальное придумаешь». Стасик так и делает. Двоек в его дневнике до сих пор не было.

А тут четверть кончается, урок последний, и на улице – первый снег. Сидит Стасик на уроке, в окно смотрит, думает: «Вот какое явление природы красивое – первый снег: белое, светлое, пушистое, как праздник! Только никто его не замечает. Все смотрят на учителя или в учебник…»

Алёнка, соседка по парте, листок из тетрадки на мелкие кусочки порвала, клочков на парту насыпала и фокусы показывает. Сначала завитушку-кисточку на косе причёсывает, а потом расчёску к этим  бумажкам  подносит. Они подпрыгивают,  как живые,  сами на расчёску садятся, прилипают даже.  Вечно девчонки что-то странное выдумывают.

— Станислав, быть может, вы нам ответите на вопрос? О каком физическом явлении речь? Почему кот испускает искры, когда его гладят?

Учитель – вдруг – возле парты, наклонился, внимательно глядит через толстые стёкла очков. Внутри становится холодно, словно первый снег добирается до самого сердца. Чужим, почему-то охрипшим голосом Стасик выкрикивает:

— Потому что он волшебный!

В классе хихикают. Друг Колька закрыл руками лицо:  тоже, наверное, смеётся.

— Ну что же, Станислав, с домашним заданием Вы не справились. Придётся поставить «два».

Звонок. Все домой бегут. А первый снег идёт медленно, хлопьями. И Стасик идёт медленно по белой дорожке, наступает на чьи-то талые следы, на лёгкие снежинки. Сейчас мама расстроится. Если дневник под шкаф спрятать или под диван, сразу не увидит, а потом узнает всё равно.

Рядом   зоомагазин, на вывеске-плакате  рыжий  нарисованный кот облизывается. Стасик поднимается на крылечко, толкает  прозрачную   дверь. В магазине покупателей нет. Чирикают попугаи в клетках. Шуршат соломой кролики. Продавец – бородатый дяденька – читает  пёстрый журнал.

— Здравствуйте! А вы случайно не знаете, почему на спине у кота появляются искры, если его погладить?

— Знаю, конечно, — продавец улыбается и закрывает книгу. – Потому что он волшебный!

Стасик отворачивается,  хочет уйти.

— Постой, мальчик! Смотри, кто тут у нас появился…

Напротив, за стеклом аквариума, шагает на единственной ноге большущая, величиной с абрикос, улитка: жёлтая, круглая, свой дом на спине несёт. Усы  на рогатку похожи, над   усами – золотистые глазки: то налево посмотрит, то направо, а то и сразу во все стороны. Поднялась улитка до самого края воды  и через трубочку дышит-качается. А ротик у неё колечком, будто песенку поёт.

«АМПУЛЯРИЯ гигантская. 20 руб.» — прочитал на ценнике Стасик.

— Хочешь такую? – дяденька-продавец подошёл к Стасику. – Только она долго без воды не проживёт. Аквариум нужен или банка с водой.

— У нас дома банка есть, и вода тоже.

— Вот и славно! Давай, малец, двадцать рублей, и она твоя.

Стасик перебирает в кармане монетки – мама на проезд оставила. От школы до дома две остановки на трамвае. Но можно и пешком.

Продавец ловко вытаскивает улитку из аквариума, кладёт в пакет. Улитка  сразу сжимается,  прячется, захлопывает коричневую дверцу в круглом домике.

— А как же она без воды-то? – удивляется Стасик.

— Ампулярия может двенадцать часов без воды. Ты её в карман положи, ей тепло важнее.

Стасик отдаёт деньги. Снова шагает по белой нарядной улице:  за спиной – ранец, в кармане – улитка. «Ам-пу-ля-ри-я,  — произносит нараспев Стасик. – Какое имя особенное!»

На трамвайной остановке стоят люди. Под лавочкой поджал хвост и лапы, распушил  шерсть  чёрный бездомный кот.  Стасик долго гладит его по спине:

— Ты волшебный?

Кот жмурится, урчит: «Т-р-р-р…т-р-р-р…» На чёрной кошачьей спине то появляются, то пропадают снежинки. Кот прижимается к Стасику озябшим боком, трётся щекой об штаны. «Где же искры? – думает Стасик. – Может быть, снег мешает увидеть их, а дома они появятся?»

Стасик берёт кота на руки, входит в трамвай. В трамвае тепло, народу мало, есть свободное место впереди, рядом с водителем.  Стасик смотрит через лобовое стекло на рельсы, на встречный трамвай, на дорогу и представляет: он машинист, ведёт скорый поезд  в далёкую страну, где живут золотые ампулярии, а коты, если их погладить, пускают вокруг разноцветные искры, похожие на фейерверк… Волшебный кот уснул на его коленях, а в кармане греется жёлтая улитка величиной с абрикос.

— Билетик покупаем, гражданин ученик? – спрашивает высокая девушка-кондуктор.

Стасик руку в карман – а там вместо монеток только улитка в мокром пакетике. Совсем забыл, что всё истратил.

— У меня только ампулярия. А денег нет. Извините. Я улитку купил, понимаете?

Стасик протягивает пакетик с улиткой.

— Ну что ж, давайте вашу улитку-ампулярию. Вот Вам билет. – Кондуктор выдаёт мальчику билет, а улитку кладёт в сумку с деньгами.

— Нет! – кричит Стасик. – Ей нельзя с деньгами! Ей вода нужна! Ей холодно! – Внезапные слёзы обжигают ему щёки, давят на горло, не позволяя дышать. – Заберите билет! Отдайте её! Я выйду!

Кот просыпается, поднимает голову.

— Да ладно, езжай! – машет рукой кондуктор. – И улитку свою забери. Вот мама обрадуется!

 

Когда мама придёт с работы, Стасик  уже пообедает, сделает уроки и даже выбросит мусор. Мама устало скинет сапожки, потащит на кухню тяжёлые пакеты с продуктами.

— Стас, я пришла – окликнет она. — И что это на обеденном столе новая кастрюля делает? Ты зачем её тут поста…

Из кастрюли на маму будут смотреть два золотистых глаза. Гигантская ампулярия ненадолго покинет кастрюльное озеро: она  пожелает познакомиться. Мама сядет на стул и почему-то забудет, что хотела сказать. Она вопросительно посмотрит на сына, который как раз появится в дверях. Стасик крепко прижмёт  к себе чудовищно пушистого чёрного кота, а тот сделает вид, что не имеет никакого отношения к сегодняшним событиям и спрячет глаза.

— Мама, мама,  смотри, что кот умеет!

Мальчик возьмёт маму за  руку и    её рукой станет гладить кота по спине. «Тр-р…тр-р…» — услышит мама.

— Ну, давай, кот! Пускай искры! Ты же умеешь! – Теперь они будут гладить кота вдвоём. Но фейерверк не получится.

— А почему у твоего кота усы белые? – спросит мама.

— Не знаю, наверное, порода такая…

Стасик пожмёт плечами и прошепчет:

– Мам, ты только не расстраивайся, ладно? Я сегодня «двойку» получил. По природоведению.

Он отступит к стене. Сами собой разожмутся объятья. Кот спрыгнет на пол и на всякий случай залезет под стол.

Мама вздохнёт, подойдёт к Стасику и нежно поцелует его русую макушку.

Андрей ФРОЛОВ

Рыбаки

Как большие рыбаки,
Тяжело идём с реки.

Просидели день не зря:
У меня три пескаря;

Два ерша у Игорька,
И карась сошёл с крючка;

Целых пять плотвичек Глеб
Наудил на белый хлеб;

Всех удачливей Васёк –
Он подлещика подсёк.

А Володька слишком мал –
Головастика поймал.

Самокат

Подивитесь чудесам:
Эх!
Меня!
Он!
Катит!
Сам!
Это – радость!
Это – смех!
Я теперь
Счастливей всех!..

Но кончается гора,
И скучнеет вдруг игра…
Ах, обман!
Ах, плутовство!
В гору!
Я!
Качу!
Его!

Догонялки

Мы играем в догонялки:
Вадик трёт подбитый глаз,
Платье порвано у Галки,
Рассадил коленку Стас,
Локоть сбил Валерка Бочкин,
На моих штанах – дыра…
Догонялки – это очень
Интересная игра!

Кукла Марина

В детской протяжно вздыхает перина,
Дремлет, намаявшись за день, душа.
Желтоволосая кукла Марина
Ходит по комнате, платьем шурша.

Платье ажурное и кружевное –
Будто бы пенный застыл водопад.
Кукла Марина не знает покоя,
Куклы ночами обычно не спят.

Вот и гуляет она по паркету,
Меряет ночь от угла до угла,
С каждым шажком
приближаясь к рассвету…
Чтоб не шуметь даже туфли сняла!

Повторение

С Игорьком идём из школы,
Повторяем мы урок –
Называю я глаголы,
Их спрягает Игорёк:
— Прогуляться.
— Прогуляем,
Из рогатки постреляем…
Неужели нам опять
Завтра «двойки» получать?

Вопрос

– Отчего же – вот вопрос! –
Конопат у Тани нос? –
Усмехаются подружки,
Видя Танины веснушки.
Таня смотрит дальше носа,
И у Тани нет вопроса.

Конопушки

Конопатая девчонка
Довела меня до слёз.
У неё косая чёлка
И слегка курносый нос.

На неё взглянуть не смею,
И в мучительной тоске
Я от робости немею
Даже вызванный к доске.

Мы сидим за партой рядом,
А пишу ей – в интернет.
Вечерами долгим взглядом
Я сверлю её портрет.

Конопушки посчитаю:
Раз, два, три, четыре, пять…
И всю ночь о ней мечтаю.
А с утра молчу опять.

Светлана ГОЛУБЕВА

Капельки

Никак не может старик Океан внучек — малых капелек — приструнить. Хоть и любят они деда, но манит их горячими лучами Солнце.

Человек от жары прячется, а любопытным капелькам чем жарче, тем интереснее. В летние дни каждую секундочку от Океана сбегают миллионы незримых капелек. Поднимутся паром, совьются в облачка, и понесёт их ветер, куда захочет. По дороге в облако запрыгивают другие беглянки: речные, озёрные, морские водяные попрыгуньи. Облако тяжелеет, тучнеет. А туче капелек уже не сдержать, и сеет она их на землю дождём. Те потом кто куда разбегаются.

Одна капелька попала в почву липовой рощи и тут же была впитана корнями дерева в ствол, в тоненькие древесные трубочки-сосуды. По ним поднялась, будто на лифте, до кончиков веток и испарилась с листа обратно в небо.

Иные капельки просочились сквозь пески в глубокие подземные озёра и задержались там на целую тысячу лет. Стали чистейшими подземными водами, а потом пробились наружу искристыми родниками и помчались в ближнее озеро или болотце.

Кружевными снежинками некоторые упали на горный ледник и сотни лет прессовались, склеивались друг с другом, отягчая без того мощный ледяной пласт. Толстый ледник сползал в долину, подтаивал, капельки сливались в кипучую горную реку и стремглав неслись в море, стачивая на своём пути скалы, обкатывая валуны.

О своих путешествиях любая капелька рассказала бы тысячу разных историй с одним и тем же окончанием: так или иначе, скоро или не очень капельки всегда возвращаются в Океан.

День рождения листа

Ему было темно, тепло и спокойно.

Но однажды стало тревожно и тесно. Он упёрся в скорлупки своей уютной коробочки и услышал щелчок. Стало свободнее.

«Подожди ещё, — прошелестела чья-то добрая вкрадчивая речь. – Совсем недолго».

Он готов был послушаться, но силы прибывали, и очень хотелось потянуться, распрямиться, посмотреть на себя.

Что-то треснуло, и в расщелину заструился лёгкий дрожкий холодок. Потом заглянул розовый свет, — не зажёгся, а как будто поднялся из дали.

Холодок щекотал. Свет разгорался, теплел, становился золотым.

Сил накопилось столько, что лист растолкнул наконец чешуйки почки и вывернулся наружу, прямо навстречу большущему светящемуся шару, который радостно тянул навстречу прозрачные ленты лучей. Новорождённый лист осмотрелся и увидел много-много зелёных братьев, густо облепивших ветви матери-липы. Все замерли перед сияющим шаром.

«Это солнце, дети», — объяснила им мама.

Юрий НИКОЛАЕВ

Петруша

Есть у Ромки друг один, даже не друг, а так, приятель — Павлик. Иногда заходит, вежливый такой, и поздоровается, и «до свидания» скажет, глазки опустит, голосок тихий — ну прямо ангел. Я его на улице видел: циклон какой-нибудь по сравне­нию с ним — так, ветерок.

Но речь совсем не об этом. На день рождения Ромкин этот приятель подарил ему птенчика, попугайчика волнистого. Маленький такой, зелененький, с голубыми крылышками и спокойный, как Павлик в гостях. Ромка, само собой, подарку этому больше всего рад был. Еле дождался, когда гости расхо­диться начнут. Подарков много, все в коробках, свертках и пакетиках и что там — неизвестно. А птенчика в коробку не положишь, Павлик его из рук в руки передал, осторожно, даже не дышал. У Ромки глаза горят, язык от волнения высунут, взял подарок и не знает — что с ним дальше делать.

Павлик съел кусок торта с чаем, поблагодарил и ушел бесшумно. Сказал только, что имя птице мы можем сами придумать, а разговаривать он начнет уже на днях.

— Ну, я его многому научу! — ликует Ромка.

— Представляю себе, — опять ворчит бабушка, — попугай такого количества географических названий и не запомнит.

Ромка улыбается, довольный, у клетки с птенчиком сидит, поглядывает, как тот клювиком крылышки чистит.

Имя ему дали обыкновенное — Петруша. И первой фразе его начал я обучать.

— Петруша — хороший мальчик, — спокойно и медленно повторял я, когда Ромка уходил в школу, — Петруша — хоро­ший мальчик!

Петруша косил на меня одним маленьким глазиком и переминался с ноги на ногу, иногда кивая в знак согласия.

Прибегал с уроков Ромка, уносил клетку с птицей на кухню, закрывал за собой двери и обедал, изредка повторяя какие-нибудь фразы для Петруши. Когда он шел надолго в ванную, он и туда клетку тащил.

— Дарданеллы, Дарданеллы, — терпеливо бубнил Роман, тщательно выговаривая каждую букву, — Босфор, Петруша, скажи — Бос-фор-р!

— Петруша — хороший мальчик, — вмешивался я.

— Петруша яблочко хочет, — подлизывалась к нему бабуш­ка.

Но Петруша упорно молчал. Молча просыпался, молча засыпал, равнодушно посматривал на все наши усилия, покле­вывая какие — то крошки и молчал. Нет, какие-то звуки он, конечно, издавал, но это были чисто птичьи, а не человечьи звуки: чирик-чирик или там чиви-чиви и все.

— Не настоящий какой-то попугай у вас, — подозритель­но сокрушалась мама.

Ромка грустнел.

— А может это и не попугай совсем, так, воробей какой-нибудь, — вторила ей бабушка.

— Попугай, точно, — обижался Ромка, — что мне Павлик врать будет, у него их вон сколько дома.

— Ну, так если попугай — чего ж он молчит? — спрашивал я. Ромка пожимал плечами и оправдывался:

— Может он ещё несовершеннолетний, я же тоже не сразу говорить начал.

Так прошло несколько месяцев.

Все уже привыкли к тому, что Петруша молчит, от этого любить его меньше не стали. Ухаживали, выпускали по ком­нате полетать и уже не донимали его никакими фразами.

Но однажды вечером, придя с работы, я обнаружил в квартире странное возбуждение, Ромка смеялся и кричал:

— Ой, не могу, я щас лопну от смеха, держите меня! Мама улыбалась, как маленькая девочка и меня вообще не замечала. Бабушка стояла, счастливая, посреди комнаты, под светом нашей мощной люстры и рассматривала какой-то крохотный странный предмет.

— Что это у вас тут за сумасшедший дом? — спросил я, притворно равнодушно.

— Петруша! — закричал Ромка, — наша Петруша!

— Что, Петруша, Петрушка заговорил?

— Хуже, — улыбнулась бабушка.

— В каком смысле? — не понял я.

Бабушка взяла маленький предмет щепоткой пальцев и поднесла к моему лицу. Это было маленькое розовое яичко.

— Наш Петруша-то, действительно не Петруша!

— Это девочка, — сказала мама.

— Да ну!

— Вот тебе и «да ну», — смеется бабушка, — а я-то, старая, не догадалась: самочки-то молчат, болтают только мальчики, самцы.

— Петруша — хороший мальчик! — не унимался Ромка, держась за живот от смеха. Это он уже меня передразнивает.

На другой день Петруша снёс нам еще одно яйцо, а по­том ещё. И пошло-поехало.

— Ну, несушка, — поражалась бабушка.

— Скоро яичный киоск откроем, — шутила мама.

А на Павлика мы нисколько не обиделись, он ведь не нарочно нам самочку подарил. Павлик — хороший мальчик!