Утро

Раннее деревенское утро. Росные травы по пояс, бле­стят, переливаются катышками серебряных капель. Небо ещё бледно, солнце только-только поднимается из-за ближнего крутого бугра, ещё сонно, но уже весело взлета­ют овсянки, хрустально возвещая о новом молодом дне. Застонал чибис на ближнем изумрудном свежем лугу. Как хорошо! И неторопливо шагая к узкой, увитой сплошь ивами, речке, говорю себе:

— Дай, Господи, полной жизни, светлого неба, этой зе­лени. И подольше дней, лет… И так бы ходить изо дня в день, всё это видеть… Что ещё нужно?

Светлый день

Пасха. Христово Воскресенье. День светлый, оси­янный, золотистый луч солнца падает на кладбищенские ограды, деревья, церковь, истошно орут угольные грачи; голая, сонная пока земля, черные, точно сигары, деревья  — и всё жизнь, всё дивно.

Сырой северный ветер, липкая серая грязь, легкие барашковые облака, сине-лиловое высокое небо — весна, весна…

И бесконечный поток людей на кладбище. Лица стро­гие, скорбные, улыбчивые — разные. Слышу — и не слышу. Тоже иду. Там у меня отец, родной брат. Крошение яиц, хлеба, рюмка вина среди могильных оград. Как и у всех. И отдельно, и со всеми вместе, щемит и щемит, саднит сердце. Какая-то мысль все точит, не дает покоя, а взгляд скользит и скользит; первая рюмка в горевании, вторая за упокой. И уже весёлый говор, споры… Орут дурные грачи, орут и вок­руг. Зачем? Почему?

Заповедное место, где покоятся близкие. И вдруг вы­сокий пергаментный голос:

— Для милого дружка и сережку из ушка…

Оглядываюсь и не верю: за низкой кладбищенской стеной пляшут — молодые, нарядные, пьяные.

«Господи! — молюсь я. — Прости нас, грешных. До чего дожили…» Мысли как-то путаются, черная тоска навали­вается на меня, и я говорю старенькой матери:

— Помянули, посидели, пойдём…

Мать, понимая:

— Не гневись, сынок, Бог всё видит…

Орловская

Улица. Переход. Базар. Запахи — не продохнуть: петрушка, эстрагон, огурцы…

Иду, нюхаю, восхищаюсь.

— Бабуля, сколько стоит?

Молчит, вскидывается, говорит:

— Сколько дашь, сыночек.

Оглядываю, замираю: огурцы светло-зеленые, пря­мые, тонкие — прелесть. Помидоры не привозные, орлов­ские — на вкус кисло-сладкие, розовые, петрушка завя­лая, стручки перца кривые, бледные, а рядом хохлушки со своим товаром: там всё ярче, глазастее… Гомон, крик.

Летнее утро. Запахи. Душно.

— У меня всё чистое, настоящее, — говорит она, старая, печальная, почему-то невыразимо близкая.

И я отворачиваюсь от тех, бойких, крикливых, и опять спрашиваю:

— Хватит?

А она низко кланяется, говорит «спасибо», а запахи всё плывут и плывут, всё толще толпа народа, и она, та­кая старая, необходимая. Орловская…

Окрест

Оглянулся, посмотрел окрест — и стало худо. Беспризорники, смертность, нищих — море… Куда уж хуже? И злюсь, злюсь: другой стране хватило бы и треть нашей тяжести, а мы всё терпим, терпим — дураков пра­вителей, обирателей разных…

А окрест опять — поля, поля, ржи зреют, наливаются, гречиха цветет, и бурьян наливается, всё захватывает, глухая крапива, лебеда и заброшенные сады, сады… Ис­чезают дома в деревнях, зарастают пустоши, луга — всё глохнет, меркнет… Молюсь: не исчезни, моя Россия!